Через тридцать лет [1968 Бабочкин Б.А.

5 ноября 1934 года у входа в кинотеатр "Титан" в Ленинграде появился написанный небрежно от руки плакат:

Я смотрел на этот плакат со сложным чувством. Я не испытывал досады на то, что я - исполнитель главной роли - не был в этом плакате упомянут. Не упомянуты были и другие исполнители. Я понимал, что фамилиями Мясниковой и Симонова - довольно популярных в то время киноактеров - кино-администраторы пытались пробудить в публике хоть какой-нибудь интерес к фильму. Я понимал, что в сочетании их имен есть некоторый намек на возможность какой-нибудь романтической истории, которая будет показана на фоне гражданской войны. Я понимал, что сама тема была достаточно жевана-пережевана в фильмах последних лет. Я понимал, что она могла казаться окончательно исчерпанной.

Но горько было думать: неужели целых два года напряженного, исступленного, изнурительного труда, который внес в создание фильма большой коллектив людей, влюбленных в тему, вложивших в нее буквально всю душу, пропадет даром? Неужели этот труд, вдохновенный и искренний, так и не найдет живого отклика в сердцах советского зрителя, так же как не нашел он его в среде кинематографистов, так же как не нашел он его в сердце нашего кинематографического начальства?

Действительно, два просмотра, предшествовавшие такому тихому выходу "Чапаева" на экраны, должны были бы вселить в нас тревогу и беспокойство и запомнились навсегда. Первым смотрел готовый фильм начальник ГУКФ^*.

^* (ГУКФ - Главное управление кинофотопромышленностью.)

В порядке исключения или недоразумения на этом просмотре присутствовали не только режиссеры, но и некоторые исполнители. Я подчеркиваю это потому, что сейчас, очевидно, многие не могут себе представить, что тридцать лет назад актеры - даже исполнители главных ролей - не считались членами съемочного коллектива, не имели никакого значения в производственной и творческой жизни киностудии и не имели никакого права голоса при обсуждении художественных вопросов. От эпохи немого кино звуковому досталась в наследство такая практика: в актере больше всего ценился так называемый "типаж", то есть более или менее резко выраженная внешняя типичность, да еще, пожалуй, способность выполнять режиссерские указания слепо, без рассуждений. Под эту практику подводилась в свое время и некая теоретическая база. Одно время существовала даже тенденция заменить в кино слово "актер" названием "натурщик". Так что, повторяю, на этот просмотр мы - исполнители главных ролей - попали по недоразумению или недосмотру начальства.

Трудно было понять, какое впечатление произвел "Чапаев" на начальника нашего управления. Вероятно, он все пытался представить себе, какое впечатление все это произведет на еще более высокое начальство, но так и не мог решить эту загадку. Во всяком случае, после того как на экране появилось слово "Конец" и в просмотровом зале киностудии "Ленфильм" зажегся свет, на высоком челе высокого начальства не отразилось ничего. Оно вышло из зала, не высказав никакого мнения, не сделав ни одного замечания и даже забыв сказать нам: "До свиданья". Его мнение было передано режиссерам картины через директора студии. Оно заключалось в коротком и категорическом распоряжении выбросить из картины песню "Ревела буря, дождь шумел", как "задерживающую действие". Ни одного звука больше о фильме сказано не было.

И Васильевы, и весь съемочный коллектив, и мы, актеры, были в отчаянье. Нас почему-то совсем не огорчило это ледяное равнодушие к фильму, но распоряжение выбросить из фильма абсолютно необходимый кусок, закономерно и преднамеренно останавливающий действие перед вихревым, лихорадочным, бурным и трагическим финалом, показалось чудовищным.

Вслед отбывшему начальству мы послали слезную телеграмму. Насколько я помню, ответа на нее не последовало, и Васильевы истолковали это молчание как знак согласия.

Следующий просмотр был еще более драматическим. На нем были только кинорежиссеры "Ленфильма". Нас - актеров - в зал не пригласили, и мы дожидались конца просмотра в коридоре. По лицам вышедших из просмотрового зала понять ничего нельзя было. Они, молча или разговаривая о посторонних вещах, расходились по своим кабинетам. Я все же подошел к одному режиссеру и спросил о его впечатлении. Это было, вероятно, не совсем тактично с моей стороны. Вероятно, это он и хотел мне показать, несколько подчеркивая свое смущение.

Ответ был очень интересным: "Видите ли, меня вообще волнует, когда идет красная конница"...

Вот и все, на чем мы могли основываться, гадая о возможном успехе или провале картины, перед тем как она вышла на экран.

Все это вспоминалось, когда я стоял у плаката перед входом в кинотеатр "Титан" 5 ноября 1934 года.

Васильевы в этот вечер были в Москве, остальные члены съемочного коллектива разбрелись кто куда, и наша премьера не была торжественной. Кстати сказать, тогда еще и не было традиции устраивать кинопремьеру, как это делается теперь.

Перед началом сеанса я вглядывался из директорской ложи в лица зрителей. Они показались мне хмурыми, недоверчивыми и в лучшем случае равнодушными. Но это равнодушие не пугало меня. Где-то в глубине души я не сомневался в том, что через какие-нибудь полтора часа эта публика будет опрокинута, потрясена, раздавлена картиной, так же как уже был раздавлен и потрясен я сам. Каждый раз, когда я смотрел картину, - а я уже видел ее несколько раз, - то забывал о том, что я участник ее, и волновался, как самый непосредственный зритель, даже ловил себя на том, что забывал, что будет дальше.

Начался первый сеанс для публики. Прошли вступительные титры. Зазвучала великолепная музыка Гавриила Попова. Зазвенели бубенцы лихой тройки, запряженной в шикарный фаэтон, на верху которого проволокой был привязан станковый пулемет (кстати, почему-то эту упряжку потом всегда называли тачанкой, но это была не тачанка а именно фаэтон), прозвучали первые реплики, и опять, уже не в первый раз, я, знающий картину чуть ли не наизусть, смотревший ее, вероятно, уже в пятый раз, был вовлечен в медленно разворачивающееся, но непреодолимое развитие событий фильма. Через какие-нибудь десять минут я совершенно забыл о зрительном зале: присутствие зрителей доходило до моего сознания только тогда, когда они напоминали о себе то одновременным вздохом тысячи грудей, то сдержанной улыбкой, которая пробегала, как накат волны, то вдруг мертвой тишиной, такой тишиной, что на секунду казалось, будто в зале нет ни одного человека.

Описывать реакцию зрителя тридцатых годов на фильм "Чапаев" - задача почти безнадежная и неблагодарная.

Я буду рассказывать только о фактах несомненных, достоверных и документальных.

Когда сеанс кончился, публика не встала с мест. Зал притих и чего-то ждал. Вышел директор кинотеатра и, встав перед экраном, сказал: "Товарищи, все... Но среди нас находятся исполнители главных ролей...".

Все мы знаем, что и теперь, и раньше, н у нас, и главным образом за рубежом весьма значительная часть зрителей очень бурно и даже с оттенком психопатии реагирует на личные встречи с так называемыми "кинозвездами". Я могу заверить, что в успехе "Чапаева" этот элемент отсутствовал начисто. Публика тридцатых годов вообще не воспринимала "Чапаева" как произведение киноискусства, она воспринимала его как жизненный факт - несомненный и реально существующий.

Если повторять выражение некоторых критиков: "чудо "Чапаева", то "чудо" заключалось именно в этом необъяснимом, непонятном, странном и неповторимом обстоятельстве: "Чапаев" для зрителей тридцатых годов - или во всяком случае для громадного большинства этих зрителей - был не фильмом, заранее придуманным, подготовленным, срепетированным, а потом снятым на пленку. Это был подлинный, несомненный и реальный кусок жизни, захватывающий и трагический, а если он возник передо мной, зрителем, сейчас на экране, если я, зритель, очнувшись, вспоминаю, что сижу в кинотеатре, что сейчас не 1919, а 1934 или 1936 год, то все это - просто необъяснимое волшебство, которого я не понимаю, да и не хочу понимать и объяснять. Я повторяю: громадное большинство зрителей считало волшебством и чудом не художественные качества фильма и не то, что этот подлинный кусок жизни прошел сейчас перед их глазами, а то, что он - зритель, он - имярек вдруг оказался здесь, в кинотеатре, и что куда-то исчезли, растворились и уральские степи, и уральские волны, и эти люди, вместе с которыми вот сейчас, вот только что он жил, боролся, страдал, побеждал и погибал... Непосредственность восприятия фильма, полная вера в подлинность, первозданность происходящих событий приближались к своему абсолюту, к своей вершине, к своим ста процентам.

За тридцать лет, прошедших со дня выхода в свет "Чапаева", я получил от зрителей не сотни, а вероятно, не одну тысячу писем. И многие, очень многие из них показывают, насколько совместились для их авторов иллюзии и реальность, искусство и жизнь. До сих пор, через тридцать лет, еще приходят иногда такие письма.

Наиболее удивительным мне кажется то, что подлинные участники событий - бойцы и командиры Чапаевской дивизии - тоже воспринимали фильм как живую жизнь, а не как произведение искусства. У меня на груди плакал горькими и радостными слезами пожилой человек, бывший чапаевский боец. Он обнимал меня, всхлипывая и стесняясь своих слез, и повторял: "Там, у колодца, в белой-то рубашке, ведь это был я... Ты понимаешь, ведь это был я...". И мне не захотелось разрушать эту его иллюзию. Я подтвердил: "Это был ты. Я знаю".

Это был крестьянин, рядовой солдат. Во время встреч с командирами дело оказывалось несколько сложней, но и эти встречи в общем подтверждали необыкновенную силу иллюзий и какой-то, я сказал бы, гипнотической мистификации, заключенной в фильме.

В первый год войны я встретился в Саратове с бывшим командиром кавалерийского эскадрона Чапаевской дивизии по фамилии Жуков. В фильме перед сценой каппелевской атаки адъютант Чапаева приносит тревожную весть: "Буза в эскадроне. Жукова убили". В этом тексте Жуков - случайная фамилия. Он мог быть Ивановым, Петровым, кем угодно.

Но подлинный Жуков, не виновный в случайном совпадении, предъявил мне как Чапаеву самую серьезную претензию: как это я, не разобравшись как следует, поверил, что его убили. Он - Жуков - был только ранен, и пока усмиряли взбунтовавшийся эскадрон, ему делали перевязку здесь же, неподалеку, вот в этом же лесу.

Но я все забегаю вперед, путаю хронологию, а начинать мне надо сначала, с первого сеанса "Чапаева" в кинотеатре "Титан" 5 ноября 1934 года, а потом вернуться к периоду съемок картины, к первой читке сценария, к зиме 1933 года, вообще к истории создания "Чапаева" как кинопроизведения.

Первым кто, как потом оказалось, пытался экранизировать "Чапаева", был сам Д. А. Фурманов. В начале 1924 года он переделал свою знаменитую повесть для кинематографа. Но никогда никому не показывал этой работы. Сценарий был обнаружен в архиве писателя только в 1939 году, то есть тогда, когда наш фильм уже пять лет не сходил с экрана. Очевидно, сам писатель, незнакомый со спецификой кинематографа, не был уверен в удаче своей работы. Это была только экранная иллюстрация повести.

В конце двадцатых годов появились и некоторые инсценировки повести. Одна из них, принадлежавшая перу драматурга Лунина, шла на сцене Театра имени МГСПС.

После смерти писателя жена его А. Н. Фурманова решила экранизировать "Чапаева", и в 1932 году появился ее сценарий на эту тему. Уделив очень много внимания массовым и батальным сценам, А. Н. Фурманова пыталась создать народную эпопею. К сожалению, характеры отдельных персонажей ей не удались. Сам Фурманов становился олицетворением ходячей морали, произносившим газетные передовицы, а Чапаев непрерывно демонстрировал свое беспрекословное подчинение комиссару.

Этот сценарий и был предложен для постановки молодым кинорежиссерам-однофамильцам Георгию Николаевичу и Сергею Дмитриевичу Васильевым, поставившим до того времени без особого успеха немой фильм "Спящая красавица" и снимавшим новый фильм - "Личное дело". Васильевы работали в кино и раньше как редакторы-монтажеры. Фамилия "Братья Васильевы" уже несколько лет появлялась в заключительных титрах очень многих заграничных кинокартин: "Розита", "Знак Зерро", "Доктор Мабузо" и так далее. Перед тем как попасть на советский экран, эти фильмы проходили некоторую правку Георгия и Сергея, для краткости избравших себе псевдоним братья Васильевы.

С одним из них, Георгием Николаевичем, судьба столкнула меня еще в 1920 году. Мы оба оказались учениками драматической студии "Молодые мастера", которой руководил Илларион Николаевич Певцов. Последняя наша общая встреча произошла через тринадцать лет. В "Чапаеве" Певцов играл полковника Бороздина. Это была его последняя роль.

В студийное время Г. Н. Васильев был еще и курсантом военно-интендантских командных курсов, а до этого служил в Красной Армии. Это был очень корректный, красивый, всегда спокойный, тихий, доброжелательный человек. В 1921 году он ушел из студии, занимался журналистикой. Я потерял его из виду на несколько лет. В разгар нэпа я, уже профессиональный актер, забрел как-то в знаменитое ночное увеселительное заведение - казино "Дон". Шла большая игра на золото и на вновь появившиеся банкноты - червонцы, которые котировались дороже золота. Я бродил по громадному залу казино, наблюдая такие картины и такие нравы, которые до того времени знал только по классической литературе.

"Прошу делать игру! Есть свободное место", - раздалось сзади. Красивый баритон показался мне удивительно знакомым, я обернулся. За столом trente-et-quarante тасовал карты элегантный, вылощенный молодой человек. Это был Георгий Васильев. Может быть, сейчас этот эпизод звучит как ужасающий, он "портит биографию" одного из наших лучших, талантливейших кинорежиссеров, так рано ушедшего от нас и не успевшего многое сделать. Все это не так на самом деле. Люди моего поколения прошли сложную жизнь, и тот, кто был художником, изучал эту жизнь, старался увидеть ее со всех сторон. Очевидно, так было и с Георгием Васильевым.

После этого я встретил его уже на "Ленфильме" в 1932 году. Я был удивлен, что один из братьев Васильевых оказался моим старым товарищем.

Биография Сергея Дмитриевича тоже не шаблонна. Сын офицера царской армии, участника обороны Шипки в 1877 году, он стал участником бойскаутского движения в Петрограде во время первой мировой войны. Но это увлечение Сергея скоро окончилось. В Великой Октябрьской социалистической революции он принимал непосредственное участие. В 1918 году он был командиром роты самокатчиков, обеспечивавшей службу связи Смольного, и выполнил несколько личных поручений В. И. Ленина.

В противоположность тихому, молчаливому Георгию Сергей Васильев был активным общественником, оратором. Эти качества, вероятно, приобретенные в первые годы революции, он пронес через всю свою жизнь. Но чтобы охарактеризовать его личную скромность, нужно сказать, что о том периоде своей деятельности, когда он был близок к Смольному, о его встречах с Лениным он никогда не рассказывал. Я узнал об этом через много лет.

Не знаю, как судьба соединила такие разные, если не противоположные, характеры, как характеры братьев Васильевых, но несомненно, что в работе кинорежиссеров они дополняли друг друга. Их деятельность была строго разграничена. Георгий почти никогда не вмешивался в работу на съемочной площадке, где Сергей распоряжался в действовал единовластно. Если бы мы не знали, что большая часть литературной работы и основная часть монтажа делается Георгием, то можно было бы заподозрить его в пассивности или даже в лени. Не знаю, в чьей именно голове рождались самые ценные их замыслы, но соединению этих противоположных характеров и индивидуальностей, столкновению их художественных вкусов, склонностей, убеждений и полному контакту и согласованности их талантов советское кино обязано одним из самых великих своих произведений - фильмом "Чапаев".

Начав подготовку к "Чапаеву", получив в руки неопубликованные дневники и записные книжки Фурманова, процедив сквозь фильтр своих замыслов все рассказанное соратниками Чапаева, с головой окунувшись в громадный, интереснейший материал и изучив его добросовестно и досконально, Васильевы создали новый сценарий, который стал сам замечательным литературным произведением, совершенно не похожим на повесть Д. А. Фурманова, независимым от нее и в то же время из нее вытекающим и ею рожденным.

Я помню первую читку сценария зимой 1933 года на квартире И. Н. Певцова. Нас было четверо: Певцов, Васильевы и я. Сценарий назывался "Чапай". По размерам он был гораздо больше того, что вошло потом в картину. Но то, что в картину не вошло, не было плохим. Впоследствии были выброшены сцены замечательные - громадной силы и страшного напряжения, наиболее жестокие и трагические. Первый вариант сценария "Чапай" был написан как трагедия, по всем законам этого жанра. Впоследствии, в процессе съемок и монтажа, трагическая линия сценария завуалировалась и замаскировалась, на первый план вышли светлые, жанровые, комедийные сцены. Но и после всех этих сокращений, переделок, неожиданных изменений сценария в порядке импровизированных находок на съемочной площадке заданный жанр вещи не изменился. "Чапаев" - это первая советская трагедия.

О фильме написано очень много. Много умных, ценных и искренних исследований, рецензий, книг. Но ни в одной самой доброжелательной и даже восторженной статье нет вот этого единственно правильного определения жанра картины. "Чапаев" - трагедия, и образ самого Чапаева, в создание которого братья Васильевы как авторы сценария и постановщики и я как исполнитель вложили все свои силы, все способности и всю свою гражданскую страсть, - образ трагический. Чапаев - бывший пастух, бывший балаковский плотник, бывший солдат, а потом фельдфебель царской армии, бывший герой первой мировой войны (он был георгиевским кавалером "полного банта") - волной революционных событий был вознесен на громадную высоту. В 1917 году началась и продолжалась около двух лет (всего около двух лет!) его новая деятельность, уже не имевшая ничего общего с его прошлым. Он стал вождем народных масс, политиком, полководцем.

Как бы из глубины русской истории он вобрал в себя черты стихийного революционера, бунтаря, народного вожака. Волга, Белая, Чусовая, Урал, киргизские степи - вот география походов Чапаевской дивизии.

Но ведь по этим же местам прошла мятежная вольница Степана Разина, эти же степи были полем битвы народной армии Емельяна Пугачева. И не случайно полки Чапаева носили имена Стеньки Разина и Пугачева. При всей своей недостаточной образованности Чапаев знал, что, разгоняя кулацкие банды в самарских степях, громя уральские казачьи сотни, отборные части Каппеля и адмирала Колчака, он становился прямым наследником Разина и Пугачева. Он как бы принимал прорвавшуюся через века, через дебри современной обыденности эстафету народного героя, вождя взбунтовавшегося крестьянства. Чапаев - характер, сложившийся исторически, характер, вынырнувший буквально из глубины веков, и его гибель становилась неизбежной не потому, что лихость у него граничила с неосторожностью, не потому, что сопротивление белых армий становилось все ожесточеннее, не потому, что в превратностях войны смерть подстерегает на каждом шагу, а потому, что начиналась новая эпоха и Чапаев как исторический тип, как представитель определенного вида, породы, общественной формации, должен был исчезнуть, уступив место новому типу, представителю новой общественной и политической формации, той формации, которую в фильме представляет образ комиссара Фурманова.

Я говорю о Чапаеве не как о личности. Как личность Чапаев мог бы остаться в живых, мог бы со славой закончить войну, как мог бы в конце концов закончить даже и военную академию... Но как социально-исторический тип он все равно перестал бы существовать.

Несмотря на весь оптимизм, на весь юмор, всю жизненную и бытовую достоверность изображаемых событий, после первой же читки сценария для нас была уже совершенно очевидна и несомненна основная его черта и особенность. Она заключалась в трагической обреченности его героя.

Может быть, тогда, в 1933 году, ни авторы, ни мы, первые слушатели, первая публика будущего фильма, не смогли бы еще так четко сформулировать эту идею, эту особенность сценария, но мы чувствовали ее всем своим художническим чутьем, всем своим гражданским инстинктом.

Впечатление и на И. Н. Певцова, и на меня сценарий произвел громадное, потрясающее. Певцов был взволнован до глубины души.

Я помню его смятенное лицо, взволнованные, влажные глаза. Когда Георгий Васильев закрыл последнюю страницу сценария, наступило долгое молчание. Потом Певцов тихо пробормотал: "Ну, что ж... Может быть, в нашем искусстве начинается новый этап...".

Мы шли от Певцова по снежному ночному Ленинграду. Останавливались на пустынных перекрестках, и, захваченный образом Чапаева, я рассказывал Васильевым, как я его себе представляю: как кричит он слова команды своим несколько пронзительным высоким голосом, как носит он свою папаху, какой он ловкий, легкий, изящный. Кстати, то, что я не встречал живого Чапаева, мне кажется чистой случайностью. Я вырос в тех же местах, где потом гремела слава Чапаева, моя комсомольская юность привела меня на некоторое время в Политотдел 4-й армии Восточного фронта, куда входила 25-я Чапаевская дивизия. И если я не знал Чапаева, то скольких таких же или очень похожих на него командиров я знал!

Я пел те же песни, которые пел Чапаев, я знал тот простой и колоритный язык, на котором тогда говорили, я умел сам носить папаху так, чтоб она неизвестно на чем держалась. Одним словом, мне не нужна была творческая командировка, перед тем как начать работать над ролью. И вопрос о том, что я, намеченный вначале на роль Петьки, буду играть Чапаева, был решен в первые же дни. Мне случалось читать совершенно фантастические версии по поводу того, каким образом досталась мне роль Чапаева. Совсем недавно критик Р. Юренев в своей в общем-то очень хорошей статье "Фильм века" ("Известия", № 126, 1963) с полной убежденностью, но не понятно, по каким причинам, рассказал, что роль эта была мне предложена только потому, что сначала Хмелева, а потом Ванина не отпустили на съемку из театра. Это неверно. Я действительно подал Васильевым мысль подумать о Хмелеве, но их эта мысль почему-то не заинтересовала, а о Ванине вообще никакого разговора никогда не было.

В серьезной статье Р. Юренева все это - не больше чем небрежность. Встречаются примеры и более вольного обращения кино-историков со своим материалом. Киновед Н. Зоркая написала книжку "Советский историко-революционный фильм". Книжка издана Издательством Академии наук СССР. На стр. 130-131 этой книги значится:

"...Характерно, что к десятилетию Октября, когда в Москве готовится грандиозная эйзенштейновская эпопея, на Ленинградской кинофабрике снимают скромный фильм "Два броневика". ...в забытых и малоизвестных "Двух броневиках". были ростки более поздних историко-революционных сюжетов... а образ одного из героев - большевика Карпова, которого играл Б. Бабочкин, уже отличался простотой и человечностью, что покоряет в его Чапаеве".

Мне очень лестно прочитать такой отзыв авторитетного критика о моем исполнении роли большевика Карпова, но беда в том, что я не только не играл в фильме "Два броневика", но даже никогда его не видел, так же как, очевидно, и сама Н. Зоркая.

Возвращаясь к теме о том, как мне досталась роль Чапаева, должен сказать, что на эту роль я был утвержден, как только сценарий был запущен в производство, вероятно, в первый же день, без всяких проб и без предварительных репетиций. И хотя в первых снятых сценах я не был похож не только на Чапаева, но, по-моему, вообще ни на что не был похож, - это режиссеров совершенно не смутило. Еще тогда, тридцать лет назад, на заре советского кинематографа, они понимали, что у актера, - будь он хоть семи пядей во лбу, - образ не может родиться сразу, немедленно, по календарному плану. Образ рождается в результате довольно продолжительного, часто мучительного внутреннего творческого процесса.

Недаром Станиславский сравнивал процесс рождения и создания художественного образа с процессом вынашивания и рождения ребенка. Вот почему существующая только у нас практика состязания нескольких актеров в пробе на одну роль, несмотря на кажущуюся целесообразность, является порочной и нелепой. На фильмы последних десятилетий эта практика наложила определенный отпечаток. Если говорить об общем для подавляющего большинства этих фильмов недостатке, то он заключается в том, что все они как бы разыграны небольшой провинциальной труппой, где амплуа актеров строго разграничены и все сценарии написаны в расчете именно на эти заранее известные амплуа. Тут уж не жди никаких неожиданностей: этот - социальный герой, тот - простак с пением, эта - многозначительная героиня, та - наивная щебетунья. И все стараются быть "обаятельными", ведь утверждают их на роли именно по этому главному признаку.

"Обаяние", о котором актер заботится и которое задано режиссером заранее, непременно оборачивается в картине большей или меньшей долей пошлости и исключает настоящее искусство.

Я не встречал за свою жизнь ни одного большого актера, который на первых же репетициях уже показывал бы образ, уже играл бы в полную силу. Так это делают только посредственные актеры. У посредственного актера образ готов еще до начала репетиций - он берет его из своего небольшого запаса штампов. Именно это и поощряется сейчас в нашем кино при так называемых пробах. Серьезный актер всегда даст обойти себя на старте, его будет заботить только конечный результат, только финиш. Почему же эта практика, столь обедняющая наше киноискусство, укоренилась так прочно? Думаю, что одной из причин является система утверждения исполнителей не только по выбору режиссера, но и с одобрения студийных и главковских инстанций. Необходимость получить это одобрение понуждает режиссера искать готовые решения на предварительном этапе работы. А такие решения всегда оказываются поверхностнее, мельче тех, которые приходят в совместных поисках, в творческом процессе.

Во времена "Чапаева" этой системы еще не было, и актеры и режиссеры могли работать гораздо спокойнее, обдуманнее и увереннее. Конечно, в выборе актеров на роль может ошибиться даже опытный режиссер. Так Васильевы ошиблись в выборе актера на роль Петьки, и идеальный Петька - Л. Кмит сменил актера, не оправдавшего надежд, уже после того, как прошло целое лето натурных съемок и кое-что из отснятого пришлось переснимать летом 1934 года.

Через некоторое время после подготовительного периода, после первых и, конечно, неудачных съемок, наступил тот желанный момент, когда Чапаев стал моим вторым "я". То, что подразумевается под понятием перевоплощение в образ, уже не составляло для меня никакого труда. Через период сомнении, технических трудностей я перешагнул. Я уже узнал своего Чапаева досконально и мог становиться Чапаевым, таким, как его представлял, в любой момент. Я уже мог поставить его в любые жизненные обстоятельства, даже непредусмотренные сценарием. Как это ни покажется странным, но, вероятно, я уже знал его лучше, чем знали его авторы сценария и постановщики фильма.

В своем толковании Чапаева я меньше всего чувствовал себя обязанным становиться похожим на настоящего Чапаева, меньше всего старался имитировать его внешность, походку, манеры, о которых мог судить по рассказам его близких и по небольшому количеству сохранившегося иконографического материала.

Вот что писал о Чапаеве сам Фурманов: "Чапаев живет и будет долго-долго жить в народной молве, ибо он коренной сын этой среды и к тому же удивительно сочетавший в себе то, что было разбросано по другим характерам его соратников, по другим индивидуальностям". Это давало нам право пытаться создать образ обобщенный, в каких-то чертах он мог и отличаться от Чапаева, каким тот был в действительности.

Многие актеры - в силу сложившихся в последующие годы обстоятельств - пошли по пути самой подробной и скрупулезной имитации некоторых исторических личностей, подражали некоторым реально существовавшим персонажам и иногда достигали в этой имитации поразительных результатов. Но все это никакого отношения к искусству актера не имеет. Удачно передразнивать кого-нибудь - хорошо на эстраде, в пародии, а в серьезном искусстве все это лишнее. Образ Чапаева, созданный моим творческим воображением, существовал уже совершенно независимо от моего желания или нежелания. Он появился на свет и зажил своей самовольной, самостоятельной жизнью и уже не подчинялся ни режиссерам, ни консультантам, ни даже мне самому. От этого возникали на съемках разногласия в трактовке сцен, иногда мучительные.

Режиссеры, например, в сцене ссоры Чапаева с Фурмановым настаивали и требовали, чтоб голос Чапаева "гремел", как предусмотрено в сценарии, когда он кричит комиссару: "Я - Чапаев! Ты понимаешь, что я - Чапаев?" А мой герой вдруг обессилено садился на табурет и с трогательной наивностью объяснял и спрашивал: "Я - Чапаев. Ты понимаешь, что я - Чапаев?"

Сцена с картошкой, - где должен быть командир? - пожалуй, самая знаменитая сцена фильма, сцена, которую я до сих пор очень люблю и которую сыграть лучше я все равно не мог бы, - помню - вдруг к концу съемок разонравилась Васильевым, они ее забраковали категорически и должны были переснять. Я употребил всю свою хитрость, чтобы на эту пересъемку у них так и не хватило времени.

Неизбежны трудности съемок каждого фильма, в "Чапаеве" они для меня возросли во много раз. Очевидно, в готовности своей роли я забежал вперед. Я был наполнен Чапаевым до краев. Его стремительный ритм, его легкий, кипучий темперамент переполняли и меня. Я чувствовал себя пружиной, сжатой до предела и пытающейся распрямиться немедленно. Но это мое стремление упиралось в убийственно медленный темп каждой съемки, в технические неполадки, в организационные трудности, в обычную рутину повседневной работы на съемочной площадке. Этот разрыв между стремлением и возможностью его осуществить создавал для меня дополнительные трудности и утомлял меня до изнеможения.

О съемочном периоде "Чапаева" я вспоминаю прежде всего как о периоде страшной физической и нервной усталости, но, очевидно, ничто значительное не создается без больших трудностей. Они неизбежны. Вообще же работа всего коллектива вспоминается, как самая дружная, самая сплоченная и артельная в лучшем смысле этого прекрасного русского слова.

Чудесные воспоминания остались у меня от всех участников картины, от всех помогавших ее снять.

Два лета жили мы на Волге, в лагерях 48-й дивизии, среди солдат и командиров, среди крестьян приволжских деревень, в самой гуще народной жизни, в условиях, так похожих на те, которые нам предстояло изобразить, и мы полностью использовали этот материал, такой важный для наблюдений, размышлений, творчества... С тех пор место, где проходили съемки, где стоял штаб 48-й дивизии, стало называться Чапаевской, и название это сохранилось до сих пор.

Мы жили и работали там, предоставленные самим себе. Это было время, когда кинематографисты готовились к своему первому юбилею - пятнадцатилетию советской кинематографии. На исходные рубежи вышла тяжелая артиллерия: в Ленинграде Козинцев и Трауберг снимали "Юность Максима", Эрмлер - "Крестьян", В. Петров - "Грозу", Зархи и Хейфиц - "Горячие денечки"; в Москве Александров снимал "Веселых ребят", Райзман - "Последнюю ночь" и т. д. Готовился большой парад. Что могла значить в таком окружении картина малоизвестных молодых режиссеров на тему о гражданской войне, "читавшейся к тому времени изжитой и исчерпанной? Чего от нее можно было ждать? На картину заранее махнули рукой. Но зато она избежала мелкой опеки, - в этом было ее счастье.

За все время съемок, насколько я помню, никем и никогда, за исключением Адриана Пиотровского, главного редактора студии, а фактически ее художественного руководителя и нашего верного друга, картина не просматривалась. Материал никуда не возили, никому не объясняли, не комментировали и не доказывали. Васильевы могли осуществлять свои замыслы без оглядки на то, что материал еще в черновиках, еще до монтажа должен производить благоприятное впечатление, должен убеждать. А предварительное впечатление - дело неверное.

Отснятый материал для знаменитой сцены психической атаки, до того как был смонтирован, на меня, например, производил самое удручающее впечатление. Трудно было представить себе, что из этих медленных по темпу, недостаточно динамичных и, казалось, таких невыразительных по изображению кадров в результате монтажа получится одна из самых сильных, самых напряженных, самых стремительных и захватывающих сцен во всем мировом кинематографе с его рождения по сегодняшний день.

Васильевы считали себя учениками Эйзенштейна. Мне кажется, что самые сильные стороны их режиссуры во многом отличаются от школы Эйзенштейна, которую нужно считать в основных чертах изобразительно-монтажной. Но несомненно, искусством монтажа Васильевы владели в той же совершенной степени, как их учитель. В тот момент, когда средства монтажного кинематографа становились главными в решении художественной задачи, Васильевы применяли именно этот метод, доводили его до совершенства и добивались удивительных результатов. Но главный упор режиссеры делали на актеров, на правду и яркость исполнения, на точное воспроизведение атмосферы того времени, на искоренение мелкого бытового правдоподобия, натурализма, которым так грешит наш кинематограф и до сих пор.

И вернее всего, что в "Чапаеве" применены все художественные средства, все приемы, весь опыт, которым располагал к тому времени советский кинематограф, включая и немой его период. Как режиссеры Васильевы владели всем арсеналом кинематографических средств, но применяли их с таким умением и расчетом, что их методы и приемы всегда были спрятаны, не бросались в глаза, не становились самоцелью. В этом, кстати говоря, заключается еще одно отличие "Чапаева" от целого ряда более поздних картин, многие из которых поднимались на щит, как более "современные". В этих более "современных" фильмах зритель видел раньше режиссерский прием, а потом уже самый фильм. В "Чапаеве" виден фильм во всей своей внутренней сущности, а приема так и не видно. И не разглядевшие этого приема кинокритики тогда решили, что приема, стиля, формально-художественного направления в "Чапаеве" просто нет. Но именно стилевое новаторство подметил, на мой взгляд, очень верно Сергей Эйзенштейн, когда он говорил в 1934 году о путях развития кино: "...и нужно быть ослепленным или близоруким, чтоб не предсказывать, что последующий этап должен стать этапом синтеза, вобравшим в себя все лучшее, что вносили или прокламировали предыдущие стадии. Вчера мы могли это предугадывать и предвидеть. Сегодня об этом за нас может сказать это же самое прекрасный фильм "Чапаев".

На чем базируется замечательное достижение "Чапаева"?

На том, что, не утратив ни одного из достижений и вкладов в кино-культуру первого этапа, он органически вобрал без всякой сдачи позиций и компромиссов все то, что программно выставлял этап второй.

Взяв весь опыт поэтического стиля и патетического строя, характерного для первого этапа, и всю глубину тематики, раскрываемой через живой образ человека, стоявшие в центре внимания второго пятилетия^*, Васильевы сумели дать незабываемые образы людей и незабываемые картины эпохи...

^* (Эйзенштейн имел в виду пятилетие кино. Историю кино он разделял на три этапа, соответственно трем пятилетиям его существования.)

Появление "Чапаева", я думаю, кладет конец распре этапов. Хронологически "Чапаев" открывает четвертое пятилетие нашего кино. Принципиально - тоже.

Появление "Чапаева" знаменует начало четвертой пятилетки советского кино - начало пятилетия великого синтеза, когда все достижения всей предыдущей эры советского кино в бескомпромиссно высоком качестве становятся в то же время достоянием многомиллионных масс, заражая их новой энергией героизма, борьбы и творчества.

Победа "Чапаева" - первая победа на этом пути.

Никто из нас никогда не сомневался в великой мощи нашего кино.

Но мы не хотели провозглашать великими победами то, что, по нашему мнению, не до конца этого заслуживало. Мы отмалчивались на многие картины.

Это был критерий высокой требовательности к своей кинематографии. Зато сейчас, в дни большого праздника советской кинематографии, мы с полным и обоснованным чувством громадной радости можем воскликнуть при этом новом бескомпромиссном доказательстве нашей киномощи: - Наконец!"^*.

^* ("Литературная газета" от 18 ноября 1934 года.)

С. М. Эйзенштейн, как видно из вышесказанного, находил в "Чапаеве" те самые новые стилевые и формальные признаки, которые кое-кто из современных кинокритиков начинает разглядывать лишь в лучших фильмах, созданных в самые последние годы.

Впрочем, кинокритик Н. Зоркая дает и рецепт от подобной близорукости:

"Чтобы отличать эту новую художественную подробность от прежней, да и вообще обнаруживать изменения в языке искусства, нам, искусствоведам, необходимо прежде всего избавляться от штампов восприятия. Привыкшие к определенным реминисценциям, закрепощенные в своем видении, мы часто не замечаем нового там, где оно пробивается, подгоняем его под сложившиеся схемы"^*.

^* ("Вопросы киноискусства", № 7. Издательство Академии наук СССР, 1963.)

Ну что ж, к этой мысли тов. Зоркой можно только присоединиться и горячо ее приветствовать. Можно было бы только добавить, что от штампов восприятия нужно избавиться в оценке не только новых, но и старых произведений искусства. Это я пробую сделать, опять возвращаясь к "Чапаеву".

"Чапаев" - фильм лаконичный. Каждая сцена доведена в нем до наибольшей выразительности, каждая реплика - до афористичности. Но при всем своем громадном накале "Чапаев" никогда не переходит границ естественности. Его страстный пафос заключен внутри фильма. "Чапаев" - фильм былинный, но это не значит, что авторы прибегают к архаическому языку, к гиперболам, к внешней поэтичности. Главное достоинство "Чапаева" в том, что чувство меры никогда не изменило авторам. Это прекрасное качество фильма сейчас некоторые критики пытаются расценить как его недостаток. Естественное кажется им недостаточно "современным", слишком безыскусственным и потому не удовлетворяет их тонкие эстетические требования.

Недостаточно современным "Чапаев" казался подобного рода критикам в тридцатые годы, когда фильм выходил на экран, и даже несколько раньше. Ошеломляющий триумф "Чапаева" заставил их замолчать. Ровно двадцать пять лет эти критики скромно помалкивали, дожидаясь своего часа. Наконец один из них получил настоящую трибуну. Это было несколько лет назад.

В Ленинградском театре драмы каждая новая роль двигала меня вперед.

Курт Вальден, 'Суд' В. Киршона. 1933

Слева направо: М. Романов, Н. Рашевская, Е. Корчагина-Александровская, Л. Скопина, Б. Бабочкин, Е. Карякина, Н. Вальяно, Б. Горин-Горяйнов. Тридцатые годы

Элери Джонс, 'Вершины счастья' Д. Дос Пассоса. 1931

Кастальский, 'Страх' А. Афиногенова. 1932

Царевич Алексей. 'Петр I' А. Н. Толстого. 1935

Белогубов, 'Доходное место' А. Островского. 1933 (ввод в спектакль)

Участники спектакля 'ПетрI' с автором. Слева направо: Б. Бабочкин, М. Романов, Е. Корчагина-Александровская, А. Н. толстой, Н. Бромлей, Б. Сушкевич, В. Воронов, Я. Малютин

Самозванец, 'Борис Годунов' А. Пушкина. 1934

'Горе от ума' А. Грибоедова. 1932. Сцена из второго акта. В центре: Б. Бабочкин - Чацкий

Этот период был детским периодом советского кино. Это было счастливое детство. Я решил пойти на риск... и играть человека в движении.

'Ревизор' Н. Гоголя. 1936. Постановка Б. Сушкевича. Художник Н. Акимов. Б. Бабочкин - Хлестаков

Сцена из второго акта

Микулыч, 'Возвращение Нейтана Беккера'. 1932

Кадр из фильма 'Мятеж'. 1928. Б. Бабочкип - комбат Караваев (слева)

Я понял: "секрет" мастерства киноактера - правда, активная, горячая, пристрастная правда, которая общественное настроение делает твоим личным, интимным настроением, та правда, в которой ты хочешь убедить других.

С этим взглядом я подошел к моей работе над "Чапаевым".

Б. Бабочкин - Чапаев

'Чапаев'. Режиссеры Г. и С. Васильевы. 1934. Кадр из фильма. Б. Бабочкин - Чапаев, Б. Блинов - Фурманов, Л. Кмит - Петька

Б. Бабочкин (третий справа) с дочерью и сыном В. И. Чапаева и постановочной группой фильма 'Чапаев'

Б. Бабочкин - Андрей. 'Подруги'. 1936

Кадр из фильма 'Друзья'. В центре: Б. Бабочкин - Алексей. 1938

Конструктор Кузнецов, 'Большие крылья'. 1937

Выступая по телевидению в день двадцатипятилетия фильма "Чапаев", кандидат искусствоведения Долинский, который, кстати говоря, обязан фильму и своей ученой степенью, все пытался доказать, что "Чапаев" "был хорошим фильмом для своего времени". Вторым тезисом критика было то, что в "Чапаеве" первостепенное значение имеет Фурманов, а сам Чапаев только второстепенное. Начетчиков типа Долинского - я уверен - хватит еще лет на пятьдесят полнокровной и полноценной жизни такого произведения советского реалистического киноискусства, как великий "Чапаев".

Иногда ошибались в оценке фильма люди серьезные и искренние. В. Б. Шкловский признался в статье, написанной в 1964 году, что, "восторгаясь тридцать лет назад "Чапаевым", недостаточно оценил фильм, новизну работы режиссеров...". "Я говорил уже и повторяю еще раз, - писал он, - что работа Б. Бабочкина, при всем успехе картины, мною и многими другими не была первоначально понята..."

В ряду крупнейших деятелей нашего кино - Эйзенштейна, Пудовкина, Довженко - братья Васильевы занимают равноценное и почетное место. Их заслуги перед киноискусством неоцененны и - не боюсь сказать - недооценены. Они сделали гораздо больше того, что думают и пишут о них очень многие наши кино-историки и киноведы.

В замечательные открытия и достижения своих учителей и товарищей - Эйзенштейна, Пудовкина, Довженко - Васильевы внесли большой и существенный вклад. Они первые доказали своими фильмами, что высокая и прекрасная идея кинопроизведения только тогда находит полное и яркое художественное выражение, когда ее воплощает такой герой, в котором органически, естественно соединены черты обыденные, знакомые с чертами эпическими, легендарными, необычайными. Передать это можно только через актера. Братья Васильевы доказали, что чем значительнее в фильме место актера, тем выше класс режиссерского искусства. Актер, таким образом, должен стать главным, основным слагаемым в той сложнейшей сумме творческих усилий людей разных специальностей, включая и автора сценария и постановщика, которая называется кинофильмом.

До сего времени (несмотря на самые неблагоприятные условия) "Чапаев" остался действующим, живым фильмом, а не музейным экспонатом. И какую бы теоретическую базу ни подводили те или иные "реформаторы" и представители "передовой критической мысли" под свои жалкие попытки навести тень на бессмертную славу "Чапаева", уверен, что они натолкнутся всегда, в каждый новый период нашей жизни, на потрясенных зрителей новых и новых поколений, которым еще предстоит смотреть этот фильм и заново открывать его самобытную строгую красоту и совершенство, независимые от тех или иных технических неполадок, неизбежных для эпохи, в которую рождался этот фильм.

Общий итог был таким, что в "Чапаеве" даже недостатки переставали быть недостатками и становились особенностями. "Чапаев" хорош таким, каким мы его знаем, со всеми этими недостатками. Я не могу представить себе "Чапаева" ни широкоэкранным, ни широкоформатным, ни даже цветным. А мысль поставить "Чапаева" еще раз в цвете, бросив на новый вариант картины громадные материальные и технические средства, возникала в свое время в Министерстве кинематографии, и очень хорошо, что нашлись трезвые люди, которые поняли, что "що раз не выходит". Эта поговорка ходила по Ленинграду после выхода на экраны в 1939 году "украинского Чапаева" - "Щорса", сделанного по специальному персональному заказу Сталина. Эта поговорка не означала плохого отношения публики к фильму, она означала скорее иронию к самому факту заказа - повторить эффект. Но опять меня заносит вперед и опять нужно вернуться к съемкам фильма и к его премьере 5 ноября 1934 года.

Несмотря на большие трудности, когда дело уже было налажено, многие сцены были сняты в одну смену, сразу, без остановок и поправок. Часто нам помогали драгоценные находки. Так, случайно была найдена сцена с картошкой. Мы сидели в избе в селе Марьино Городище, она превратилась в штаб времен гражданской войны. На столе гранаты, пулеметные ленты, у стен составлены винтовки.

Хозяйка принесла угощение - чугун вареной картошки. Картошка рассыпалась по столу, и одна - уродливая, с наростом - выкатилась вперед. Это совпало с репликой: идет отряд походным порядком. Впереди командир на лихом коне (мы как раз обсуждали эту сцену). Хозяйка поставила на стол соленые огурцы. Это совпало со словами: показался противник. Все расхохотались и запомнили эти совпадения, а потом в Ленинграде быстро и весело сняли эту сцену, изменив первоначальную наметку сценария, по которой Чапаев должен был рисовать палочкой на земле. Так же случайно, импровизационно была сразу найдена и сразу снята сцена отъезда Фурманова. В ее простоте, безыскусственности - глубокий смысл.

В "Чапаеве" нет никаких кинематографических трюков, никаких комбинированных съемок. Все сделано всерьез и сыграно всерьез.

Подбор актеров великолепен. В самом деле, про кого из исполнителей фильма можно сказать, что он играет слабо? Все - от главных до самых маленьких эпизодических ролей - играют не то что хорошо или нехорошо, а играют именно так, как и нужно было играть.

Все это и привело к тому ошеломляющему впечатлению, которое испытала публика кинотеатра "Титан" 5 ноября 1934 года. Слава "Чапаева" родилась немедленно и росла, как снежный ком.

Через несколько дней по вызову ГУКФ мы приехали в Москву. В десять часов утра ехали по московским улицам. Я спросил шофера, что за громадные очереди стоят по улицам. Он ответил: "Это идет новая картина "Чапаев". Не видели? Вот посмотрите. Если достанете билет". Наша скромная премьера разрасталась в большое торжество.

Большой зал консерватории переполнен так, как он не бывает переполнен никогда, - это встреча москвичей с создателями "Чапаева"... Поздно вечером мы с трудом проталкиваемся через громадную толпу, которая берет приступом Дом печати, где должна быть встреча с нами. Весь цвет советской интеллигенции здесь: писатели, журналисты, общественные деятели, А. Толстой, Жан-Ришар Блок, Мате Залка, А. Халатов...

Колонный зал Дома союзов украшен колоссальными фотографиями участников "Чапаева". Профсоюзы Москвы встречают и приветствуют создателей фильма. Газеты с каждым днем отдают все больше и больше места на своих полосах громадному успеху фильма. Появляются восторженные отзывы писателей, ученых, военных и политических деятелей - Тухачевского, Эйдемана, Гамарника, Рудзутака, Эйхе...

В Смольном Сергей Миронович Киров сам показывает "Чапаева" делегациям, приезжающим в Ленинград по хозяйственным или партийным делам. А успех "Чапаева" все растет и растет, и уже по улицам Москвы после работы идут колонны трудящихся с фотографиями чапаевцев, транспарантами, плакатами, на которых написано: Мы идем смотреть "Чапаева"

А в маленьком районном городке Ленинградской области Кингисеппе, на центральной площади, где сосредоточены главные учреждения района - райисполком, милиция, пожарная команда и Дом культуры, - необычайная картина: на рассвете горят на площади костры, на таганках кипят чайники, идет пар от заиндевелых лошадей, толчея, возбуждение... Что это? Мобилизация? Ярмарка? Нет. Это крестьяне окрестных сел съехались смотреть "Чапаева", они ждут своей очереди, и картина идет в Доме культуры круглые сутки.

Через много лет я встречаю одного зрителя, бывшего военного. Единственного, который сознается, что не любит картину, не может о ней вспоминать хладнокровно. Почему? Около кинотеатра в толпе ему тогда сломали ногу, такая была давка...

А слава "Чапаева" растет и растет и находит свое полное подтверждение в том, что утром 18 января 1935 года "Правда" публикует передовую, которая названа: "Чапаева" посмотрит вся страна".

Всенародное признание "Чапаева" разрослось в могучую лавину, которая неслась по необъятным просторам страны стихийно, всепобеждающе...

Пятнадцатилетие советской кинематографии было отмечено как торжественный, грандиозный праздник молодой советской культуры, и прошло оно под знаком "Чапаева". В необъявленном соревновании "Чапаев" опередил своих соперников не на голову, как это бывает на спортивных соревнованиях, где разница между рекордом и просто хорошим достижением измеряется долями секунды и сантиметрами. В соревновании кинематографии к ее пятнадцатилетию было поставлено много рекордов, а "Чапаев" уже не имел ни к рекордам, ни вообще к соревнованиям никакого отношения - он летел, как метеор, и стал вне сравнений, вне конкурсов.

На торжественном вечере в честь пятнадцатилетия советской кинематографии было много восторгов, аплодисментов, оваций. Но при появлении на сцене героя фильма "Чапаев" зрительный зал Большого театра встал. А нужно заметить, что в то время привычки вставать и приветствовать кого бы то ни было стоя вообще не было. Все это вошло в практику по иным поводам несколькими годами позже, и уже не по поводу того или иного произведения искусства. Я не так тщеславен, чтоб вспоминать об этой стороне успеха фильма "Чапаев" для своего удовольствия. Мне нужно это вспомнить и рассказать потому, что из всех принимавших самое деятельное участие в создании фильма к его тридцатилетию я остался почти один. И скоро некому будет рассказать о том, каким событием явился "Чапаев", какое он имел значение, какой получил отклик в сердцах народа.

Наши современные кино-историки, или во всяком случае значительная часть их, не очень охотно вспоминают о "Чапаеве", который никак не влезает в сочиненную ими схему развития советского киноискусства, а уж если вспоминают, то отбрасывая в сторону его громадный, неповторимый успех и признание у народа, пытаясь уложить все это в формулу: "Для своего времени это была хорошая картина".

В 1935 году я написал статью для сборника "Лицо советского киноактера". Редакторов интересовала моя работа над ролью Чапаева; кончая эту статью, я написал: "...искусство кино поднимется на такую высоту, с которой "Чапаев" будет казаться только пробой пера, только первым опытом работы по методу социалистического реализма".

В общем я был прав, но нужно было пройти двум десяткам лет, чтобы я увидел, что в чем-то и ошибся. Линия "Чапаева" не имела продолжения. Картина не создала направления не потому, что в ней его не было, а потому, что "Чапаеву" нельзя было подражать. Любое внешнее подражание "Чапаеву" было обречено на немедленный провал. "Чапаеву" нужно было следовать, - это значит: создать такой же силы современный сценарий, так же идеально распределить в нем роли между актерами, абсолютно чувствующими материал, зажечь идейно-художественным содержанием этого сценария весь творческий коллектив и найти для этого нового фильма единственно возможную, годную только на этот единственный случай художественную форму.

Линию "Чапаева" продолжали все те лучшие советские картины, которые были сделаны вдохновенно, бескомпромиссно и поднимались до высокого художественного уровня, пусть они не были похожи на "Чапаева" ни по тематике, ни по стилю, ни по форме. И наоборот, многие картины, поставленные на темы биографии героев гражданской войны, других деятелей, например фильмы о Котовском, Пархоменко и так далее, были несколько сходны с "Чапаевым" только фабулой.

"Чапаеву" нужно было следовать, а не подражать. А следовать "Чапаеву" - это значит категорически, заранее раз и навсегда отказаться от конъюнктурных соображений и расчетов, как бы выгодны они ни были, какие бы немедленные блага, какое бы немедленное признание они ни сулили. В этом смысле "Чапаев" - картина абсолютно честная, наполненная одной идеей - идеей революции. И это, а не что-нибудь другое, составляло и составляет предмет гордости всех участников "Чапаева".

Казалось, что торжественный вечер пятнадцатилетия советского кино стал кульминацией в расцвете славы и популярности "Чапаева". На деле же было не так. Картина как бы набирала все новую и новую силу и высоту. Не помню точно, когда именно, через сколько времени после премьеры, она начала наконец уступать свое место в кинотеатрах демонстрации других картин, потому что довольно долго почти на всех экранах шел только "Чапаев". Но и после недолгих перерывов "Чапаев" шел снова и снова, и казалось, этому не будет конца. Потом "Чапаев" прорвался через границы Советского Союза и начал свой победный марш за рубежом. Надо напомнить, что в те времена у нас еще не было таких связей с зарубежными странами, какие существуют теперь, и проникнуть за рубеж нашей картине тогда было гораздо труднее, чем теперь.

Естественно, что "Чапаев", с его ясным, совершенно недвусмысленным революционным содержанием не был там желанным гостем и во многие страны так и не попал. Его не знают в Скандинавии, в Голландии, во всех странах Британского содружества, в Латинской Америке. Но еще в 1935 году мы начали получать сведения о том, как проходил он на Балканах, потом во Франции и Италии, в Турции и Китае и наконец в Соединенных Штатах.

В корреспонденции из Нью-Йорка "Правда" 2 марта 1935 года писала:

"Наконец на Бродвее был показан "Чапаев". И тогда восторженные голоса прессы и зрителей прозвучали на всю страну. Можно с уверенностью сказать, что такого огромного успеха, таких шумных восторгов публики, такого смеха, таких сдерживаемых рыданий, такого грома аплодисментов и абсолютного [подчеркнуто газетой] единодушия прессы не знал не только ни один советский, но почти ни один иностранный фильм вообще... "Чапаев" идет на Бродвее уже шестую неделю, возможно, он будет идти 8-9 недель. Шесть недель ежедневно очереди у театра, шесть недель бурные восторги публики, шесть недель вся пресса ежедневно пишет о "Чапаеве", не уставая восторгаться этим замечательным произведением искусства, этой замечательной победой советской кинематографии. Фильм показывается сейчас в больших кинотеатрах Вашингтона, Бостона, Балтиморы, Чикаго и других городов США.

Национальное объединение критиков США дало "Чапаеву" высшую оценку - "исключительный фильм", оценку, которая редко присуждается американским фильмам... Рецензия восторженно отзывается об игре... и о замечательной работе режиссеров - братьев Васильевых... Известный критик газеты "Нью-Йорк пост" Торнтон Телеганти дал фильму высшую оценку - "превосходный". Такая оценка до сих пор еще не была дана ни одному американскому или иностранному фильму... Бонел в "Уордлтелеграм" свой восторженный отзыв заканчивает словами: "Откровенно говоря, "Чапаев" настолько блестящий фильм, что его нельзя пропустить и не посмотреть".

Здесь, в Нью-Йорке, наблюдается такая же картина, как и в Москве: люди ходят смотреть "Чапаева" по многу раз, каждый раз по-новому восторгаясь картиной... "Чапаев" победил! Победила советская кинематография!

Когда в 1951 году я приехал в Болгарию, меня встретили как старого знакомого, - "Чапаева" там хорошо знали уже пятнадцать лет. В 1958 году я впервые попал в Ниццу и Марсель,, там я еще раз почувствовал отзвуки того триумфального успеха, который завоевал "Чапаев" еще до второй мировой войны.

В 1937 году, во время гражданской войны в Испании, "Чапаев" стал буквально боевым оружием республиканцев. Мы узнавали об этом из корреспонденций И. Г. Эренбурга и М. Е. Кольцова, которые были для нас дороже самых восторженных рецензий. Можно сказать без всяких преувеличений, что легендарный советский полководец и после своей смерти еще дрался в Испании за победу идей коммунизма. Батальон имени Чапаева покрыл бессмертной славой свое боевое знамя в неравной борьбе с фашистскими полчищами.

Через много лет мне пришлось услышать рассказ одного китайского художника, бывшего в Москве с одной из первых культурных делегаций КНР.

"Вы знаете, какое влияние на мою судьбу оказал Чапаев? Ничего не знал я раньше об этой картине. Я попал в кино случайно. Шел "Чапаев". И смотрел я картину много раз подряд, до самого последнего сеанса. Потом я вышел из кино и, не заходя домой, ушел из города. Много месяцев пробирался я в расположение 8-й революционной армии и вернулся в Пекин только через много лет с войсками, освобождавшими Пекин от власти Чан Кайши".

На встрече советской интеллигенции с первой делегацией киноактеров Индии в Доме архитекторов в 1956 году замечательный индийский киноактер Балрадж Сахни рассказал: "В 1940 году я жил в Лондоне, который ежедневно подвергался жестоким налетам фашистской авиации. Я был уверен, что погибну. Я примирился с этой мыслью, но не мог примириться только с сознанием того, что погибаю вдали от родины и так бессмысленно. Однажды днем я забрел в кино. До этого дня я не видел ни одной советской картины и ничего не слышал о советском кино. Когда я вышел из кино, то перестал бояться, перестал думать о смерти, перестал прятаться в бомбоубежище. Эта советская картина была "Чапаев".

Через три года Сахни повторял этот рассказ дословно в Бомбее, где индийская художественная интеллигенция принимала советскую делегацию и где укрепилась моя дружба с этим замечательным индийским актером.

О том, как любили "Чапаева" у нас дома, рассказывает известный анекдот: мальчишка смотрит "Чапаева" сеанс за сеансом, не выходит из кино. Его, наконец, спрашивают: "Почему ты не идешь домой?". "Я жду" "Чего ты ждешь?" "Может быть, он выплывет".

Но это, пожалуй, только анекдот. А вот что было на самом деле, что рассказывали мне директора московских кинотеатров. Ватага мальчишек приходила в кинотеатр и спрашивала: "У вас - "Чапаев"? "Чапаев". "Тонет?" "Тонет". "Значит, это не здесь. Пошли, ребята. Есть где-то такое кино, где он не тонет..."

К сожалению, скоро наступило время, когда Чапаеву пришлось все-таки выплыть.

В первые же дни войны кинематографисты начали выпускать боевые кино-сборники. В организованности, быстроте, оперативности выпуска этих сборников, над которыми работали самые крупные советские кинематографисты, сказалось то чувство высокой ответственности, которое овладело страной в дни смертельной опасности. Одной из первых картин, выпущенных в самом начале войны, был короткометражный агитационный фильм "Чапаев с нами". Плывет раненый Чапаев по Уралу, а на другом берегу ждут его бойцы 1941 года: танкист, летчик и пехотинец. От них слышит Чапаев: фашистская Германия напала на Советский Союз. И вскочил Чапай на коня и полетел впереди красных батальонов, полков и дивизий на последний бой с фашистами...

В. Петров снимал этот маленький фильм, и во время съемки над нашими головами в Озерках, в окрестностях Ленинграда, летали немецкие самолеты...

Как ни странно, но у меня очень мало сведений о том, как шел "Чапаев" во фронтовых условиях Великой Отечественной войны. Знаю только, что он шел часто и много и, вероятно, делал свое большое патриотическое дело. Но один эпизод, рассказанный черноморским матросом, произвел на меня большое впечатление.

В осажденном Севастополе, в бомбоубежище крутили "Чапаева". Когда картина кончилась, встал перед пустым экраном матросский старшина и сказал: "Василий Иванович, клянемся тебе стоять насмерть". И матросы ушли в бой...

События Великой Отечественной войны, массовый героизм советского народа, на фоне которого вспыхивали, как яркие звезды, подвиги Гастелло, Матросова, Покрышкина, Карбышева, Сафонова, Кузнецова и многих, многих других, не могли не отодвинуть на второй исторический план героику и романтику гражданской войны. Поколение, родившееся в сороковые годы, уже просто не знает "Чапаева". Возможно, это так и должно быть. Но может быть, лучше было бы, если бы молодое поколение хорошо знало своих героев, корни нашей действительности, наших свершений, начатых отцами и дедами.

Нужно сказать прямо, что не проявило наше кинематографическое начальство в свое время достаточного внимания к золотому фонду советской кинематографии. "Чапаев" в последнее десятилетие все же иногда по большим праздникам да во время школьных каникул появлялся на экранах, но техническая годность фильма колебалась на уровне от десяти до пятнадцати процентов. Прекрасную музыку Попова слушать уже, по совести говоря, вообще было нельзя, реплики стали в большинстве неразборчивыми, изображение стерлось... И несмотря на все это, фильм живет, волнует, будит в сердцах прекрасные светлые чувства, оставляет громадное впечатление.

Лет пятнадцать тому назад в Кривом Роге я встретился в обеденный перерыв с рабочими большого металлургического завода. Старый металлист товарищ Николаенко задал мне вопрос:

- Как вы, товарищ Бабочкин, думаете, сколько раз я видел "Чапаева"?

Я знаю, что редкий человек смотрел картину один раз. Раз увидев, ее потом смотрел и второй, и третий. Многие даже по десять раз. Я так и ответил:

- Вероятно, много. Раз десять - пятнадцать? А товарищ Николаенко сказал:

- Нет, я видел картину сорок девять раз. Тогда я пошутил:

- Посмотрите еще один раз - для ровного счета. Товарищ Николаенко ответил без улыбки:

- Нет, я смотрю эту картину всегда, когда она идет в кино.

И я вспомнил, как тридцать лет назад в Кадиевке, на родине стахановского движения, в городском парке, я вышел из-за кулис на воздух - в летнем театре была страшная духота, зал был переполнен. Но оказалось, что и со стороны сцены стоит толпа в несколько сот человек - те, которым не удалось втиснуться в театр. Высоченный шахтер из этой толпы громко, возбужденно сказал:

- Товарищ Бабочкин! Почему не пускают в театр меня? Я только развел руками: что я мог сделать?

- Подумайте только. Я каждый день хожу смотреть "Чапаева" десять - пятнадцать километров по шахтерским клубам. Сегодня прошел почти двадцать. А мне к шести утра на смену. Как же так?

Люди расступились, пропустили его в театр, а я усадил его за кулисами.

Какие искусствоведческие аргументы приведут наши кино-историки против всего этого? Разве что набивший всем оскомину снобизм?

Как всякое классическое произведение, "Чапаев" с годами стал фильмом для детей и юношества по преимуществу. В этом отношении он разделил судьбу "Горя от ума", "Ревизора", "Грозы", "Железного потока". Но все эти великие произведения остались одновременно произведениями для самого широкого круга людей всех возрастов и самого разного интеллектуального уровня - от академика до простого рабочего, крестьянина, солдата.

Совсем недавно мне суждено было убедиться еще раз в победоносной силе "Чапаева". Он шел в Алжире 18 сентября 1964 года, на второй день Недели советского кино. Два дополнительных дневных сеанса была вынуждена устроить администрация недели, и билеты на них были расхватаны немедленно. Мне пришлось несколько раз услышать на нарядных, ярко-праздничных улицах неповторимого по своей красоте Алжира русскую речь: "Здравствуйте, товарищ Чапаев!"

Только два года назад отгремели последние залпы семилетней тяжелой борьбы алжирского народа за свою свободу и независимость, и образ нашего русского Чапаева напомнил алжирцам их собственных героев партизан. Мне называли имена погибших героев Дидуша и Мхиди - легендарные имена для ветеранов войны за независимость. Наш "Чапаев" занял место рядом с ними, победив ужасные, непростительные технические недостатки старого, нереставрированного экземпляра. Показанный в Неделю советского кино, "Чапаев" завоевал сердца алжирцев. После сеанса ко мне подошел пожилой француз и сказал: "Я один из самых старинных ваших зрителей. Я видел "Чапаева" в 1936 году во Франции и сегодня пришел опять. Спасибо!"

Мы показывали "Чапаева" во многих городах Алжира, и нигде он не подвел нашу делегацию. Везде был отличный прием.

Свое тридцатилетие "Чапаев" встретил не только во всеоружии своей проверенной десятилетиями, убеждающей, не придуманной и не раздутой славы и силы, но и в новом техническом качестве. Фильм наконец реставрирован. Найдено несколько нетронутых временем экземпляров, с которых можно было сделать новые контртипы, почти адекватные по техническим качествам первым экземплярам фильма 1934-1935 годов.

Таким образом, "Чапаев" начинает новый период своей жизни, и нет у меня никаких сомнений, что этот новый период будет плодотворным и долгим, потому что "Чапаев" одно из тех не слишком многих произведений советского искусства, истинное качество и значение которых выдержит не только критические наскоки снобов от искусства, но и самые серьезные и глубокие требования зрителей "грядущих светлых лет".