Все та же страсть

Приступив к этой книге, я заготовила ряд вопросов, на мой взгляд, "коварных", поскольку их цель - получить от Бурвиля ответы, предоставляющие возможность для интересного толкования. С Бурвилем такой прием ничего не дал, или, скорее, мои вопросы лишь подтвердили тождество того, кого он играет, с тем, кто он сам.

Но в числе этих вопросов был такой: намерены ли вы, подобно многим актерам, уйти в отставку в какой-то момент вашей карьеры или, как Мольер, умереть на подмостках? Интересен не столько ответ, о котором я могла бы догадаться и сама, сколько удивление, отобразившееся на лице Бурвиля, - словно такого вопроса для него никогда не существовало. И теперь я думаю, до чего же он добрый человек, если не послал меня к чертям со словами: "Вы спрашиваете меня такие глупости, а еще вознамерились писать обо мне книгу!" Но он не только очень любезно мне ответил, но и попытался втолковать, что так вопрос вообще не стоит. Не помню слов, но сдержанным голосом, медленно, нерешительно - так, как говорят о вещах, дорогих сердцу, - он объяснил, что профессия актера отвечает всем чаяниям его жизни, что он просто не мыслит себе жить и не быть актером. И если ему не придется больше играть, это будет равносильно тому, что больного астмой лишить кислорода... И, разумеется, он надеется "умереть на подмостках", как Мольер. Это более, чем надежда, - это веление жизни.

Играть, играть всегда - в этом заключается для него безмерное счастье... Быть актером и все больше совершенствоваться в своем мастерстве. Тут не обходится без недоразумений с публикой. "Все-таки жаль, - сказал один из его поклонников, - что такой крупный актер порой выступает в посредственных вещах". Что правда, то правда. И мне кажется, тут требуются объяснения.

Когда в фильме (или пьесе) посредственного содержания публика видит актера, которого считает крупным, она находит простейшее объяснение - по ее мнению, актер пошел на уступку, прельстившись деньгами. Говорят: "Он играет в чем попало, без разбора". Подразумевая: ради денег. Как для кого, но для Бурвиля вопрос о деньгах никогда ничего не решает. Прежде всего следует подчеркнуть, что, читая сценарий, зачастую трудно угадать, каким получится фильм. Тут слишком много привходящих обстоятельств, слишком много людей участвует в этой "кухне". Когда-то Марсель Паньоль потребовал сжечь фильм, режиссером и продюсером которого был он сам. Он предпочел потерять огромные деньги, нежели выпустить на экраны халтуру, хотя, когда он согласился его снимать (и финансировать), надо полагать, сценарий казался многообещающим. Незачем говорить, что, как правило, продюсеры выпускают на экран все финансируемые ими фильмы, дабы вернуть вложенные капиталы, а если они не удались - тем хуже. Случается, уже на съемках все чувствуют, что фильм не удается. Однако в его производство втянуто столько людей, что приходится доводить дело до конца, на беду тех, кто за него в ответе, - режиссера, актеров.

Следовательно, из многообещающего сценария может получиться неудачный фильм, и, наоборот, тот, от которого чудес не ждали, вдруг загорается волшебным светом. Главное, надо понять, что актер рассматривает фильм или пьесу не так, как это делает публика или критика. Он прежде всего думает о своей роли, о том, что он может из нее сделать, как сможет проявить в ней свои способности. Несомненно, он обращает внимание на качество сценария, насколько его удается правильно оценить при чтении. Причем Бурвиль с его особым стилем исполнения никогда не согласился бы играть, например, в фильме Годара - режиссера чуждой ему школы, который адресуется к иному зрителю, нежели тот, кто составляет публику Бурвиля. Но главное не это. Фильм для Бурвиля - прежде всего роль и предоставляемая ею возможность проверить свои возможности, иными словами, сделать то, чего он еще не делал...

Например, мы говорим с ним о фильме "Веские доказательства", который я не принимаю, считая скверным: надуманные ситуации, отсутствие единства действия, просчеты в композиции и т. д. Бурвиль соглашается. Но я вижу - мы говорим о разных вещах. Ему важно, чтобы фильм отвечал каким-то требованиям его зрителя и позволял ему правдиво обрисовать - тут ничего не скажешь - проницательного, в известном смысле безупречного человека, который прячет свое великодушие, не выдавая его ни словом, ни жестом. Для Бурвиля этот фильм - победа, потому что ему удалась трудная роль или, по крайней мере, роль, предлагавшая ему такие трудности, с какими он еще не сталкивался.

Или же я упрекаю "Странного прихожанина" в длиннотах, штампах, в том, что игра, временами блестящая, нередко раздражает... Бурвиля же увлекла возможность вскрыть за множеством противоречивых граней двусмысленность своего персонажа - святоши-ханжи, вместе с тем, быть может, не такого уж ханжи, повернуть образ этого своеобычного тартюфа так, чтобы сделать его человеком пристойным. Со своей, актерской, точки зрения он прав. Без Бурвиля фильм несомненно был бы только забавной историей, сообразной язвительному духу режиссера Жан-Пьера Моки, и остался бы на уровне пикантного анекдота. С Бурвилем он становится почти исследованием характера, и я делаю оговорку "почти" лишь потому, что раскрытие актером характера своего персонажа смазано режиссером Жан-Пьером Моки, способным проявлять себя лишь в язвительности.

Он антипод Бурвиля по духу, и, как выясняется, Бурвиль любит сниматься у этого режиссера именно в силу того, что такой контраст оказывает на него тонизирующее воздействие... В результате некоторые сцены фильма превосходны, потому что в них превосходен Бурвиль. Если бы их вырезать и смонтировать, получился бы и в самом деле поразительный портрет его персонажа, который он сначала набрасывает контурно, постепенно дорисовывая позы или едва уловимые жесты... И углубляет (вспомним его взгляд, возносимый к господу богу, и его постоянный спор с небом...).

Актер играл эту роль, как и роль Тенардье, словно на пари, что увлекло его, ибо, начиная с определенного этапа карьеры, многие его роли представляли собой сражение, которое можно либо выиграть, либо проиграть.

Другая роль "на пари" - Ноэль Фортюна, где следовало сделать убедительной любовь очень красивой состоятельной дамы (Мишель Морган) к человеку не слишком привлекательной внешности, согласно существующим критериям, раскрывая его образ в различных аспектах... Или в фильме "Луженые глотки", где он опять расширяет актерский диапазон, придав своему герою Эктору внешний вид борца, здоровяка, победителя, но при всем этом не лишая его великодушия, типичного для традиционного бурвилевского героя.

Здесь речь шла об удачах. Но случается, что задуманное оборачивается провалом. Что поделаешь! Надо понимать, что Бурвиль испытывает необходимость постоянно сталкиваться с новыми творческими трудностями - на свой страх и риск... Мы достаточно говорили о том, что комедия отвечает органической потребности, проявившейся у него с мальчишеских лет. В какой-то мере она отвечает также его натуре. Драма - способ выражения для тех, кто принимает себя, свои беды, более или менее всерьез. Есть доля нескромности в том, чтобы оплакивать себя, доля бесстыдства в том, чтобы выставлять свое горе толпе напоказ. Играя в драматическом жанре, Бурвиль наверняка порой испытывает стесненье, в его голове должна пробегать мысль: "Кто тебе поверит, когда ты плачешь сам над собой". Вот откуда, кстати, потребность ввести комическую нотку в свои роли драматического плана, которая, мне кажется, равноценна заговорщическому подмигиванию или реплике публике на ушко: "Не подумайте, что я поддаюсь беде - жив курилка..." Потому что он не из тех, кто любит жаловаться. Каждый раз, когда интервьюеры задают ему вопрос, доволен ли он своей судьбой, его ответ неизменно таков: "Не представляю, на что бы я мог жаловаться!" И это правда. Однако другие в его положении находят причины для нытья. И я убеждена, что, став булочником, он отвечал бы то же самое: "Хоть мы и не богаты, но счастливы". Он любит говорить: "Над этим лучше посмеяться, чем плакать. Если дело не идет, надо его подтолкнуть, а хныкать тут нечего. Это еще что такое, распрямим спину, поднимем голову выше и громко рассмеемся, заявив всему миру, что нас не сломит ничто и никогда". Так говорит человек - и актер, - который лучше всего выражает себя в комическом жанре. И, в частности, в тех спектаклях эстрадного театра или бульварных комедиях, посредственное качество которых отрицать не приходится. Но зато тут он выступает перед своей публикой - той самой публикой, чей смех в свой адрес ему необходимо слышать, как ребенком ему было необходимо слышать смех школьных товарищей. "Посредственное качество" - и Бурвиль это знает. Когда я шла смотреть "Надежную явку", он мне шепнул: "Конечно, это не Клодель, но как знать... Если вы не поймете... я вам объясню потом!" И громко рассмеялся...

Или я встречаю его несколько лет спустя - у него в руках либретто оперетты "Уа-уа".

- Я охотно дал бы вам прочесть, - предлагает он. Лукавый взгляд.

- Но вам это покажется сущей белибердой. Жест, подтверждающий такое предположение.

- И это в самом деле белиберда.

Потом его взгляд озаряет чистосердечная улыбка.

- X. мне сказал: "Дорогой мой Андре, это недостойно вас". Взрыв смеха.

- А мне плевать.

Ему плевать, потому что этим он будет смешить публику... По моему мнению, которое я позволю себе высказать, в комическом жанре Бурвиль прежде всего "доставляет удовольствие себе", а в драматическом - находит более благодарное опытное поле, где его ждут трудности, для преодоления которых надо мобилизовать все ресурсы мастерства. Но он не перестает углублять и оттачивать свои средства выразительности и в комическом жанре... И, в конце концов, не бессмысленно ли в разговоре с Бурвилем устанавливать четкое разграничение между этими двумя жанрами, когда он, наоборот, показывает нам, и особенно в некоторых характерных ролях, в принципе комических (где, однако, вводится в бой столь тонкое мастерство, что вскрыть их комизм невозможно), что граница между ними перестает, быть четкой. В самом деле, этот мирный человек на поверку оказывается завоевателем, не признающим никаких границ... Он использует всю гамму выразительных средств, от первой ноты до последней - от грубого фарса до патетики, но не перескакивает ни через один полутон. Он способен играть все - лишь бы ему оставаться на благодарной почве благодушия. Впрочем, он и играет все. Достаточно просмотреть список вещей с его участием, припоминая роль в каждой из них, чтобы подивиться и оценить его диапазон. И увидеть, таким образом, как несмело он шел на завоевание себя и своего искусства.

Антониони как-то сказал журналисту, что хорошему актеру не требуется ума, и если он не умен, это даже лучше. Бурвиль доказывает обратное. И мы видим, что он стал выдающимся актером современности именно благодаря уму. Впрочем, мнение Антониони кажется мне спорным вообще и более всего в отношении актеров-комиков, чье искусство зависит от ясного взгляда на людей и мир, а следовательно, от ума. Именно этот здравый ум, какой далеко не часто встретишь у актера, и позволил ему критически подходить к себе в каждый отдельный момент жизни, поступать в зависимости от его объективной оценки. И по сей день объективный подход обязывает его к самоконтролю в таком трудном деле, как ремесло актера, в котором, судя по разговору с ним, он постиг все. Вот почему так увлекательно обсуждать с ним проблемы этого ремесла. Сколько бы я ни задавала ему вопросов о них, сколько бы ни подводила его к этой теме, всякий раз, прежде чем ответить, он призадумывался и взвешивал свой ответ. Так было и когда я спросила его: "А как вы добиваетесь смеха в зале?"

Вопрос не из умных, поскольку комический жанр - сложное искусство, успех в котором достигается лишь безукоризненным владением его законами, но в итоге оно сродни интуиции. И тем не менее он попытался проанализировать, вскрыть его механику, и не только чтобы ответить на мой вопрос, но еще потому, что подобное исследование вдруг его увлекло. Ему вообще интересно все, что связано с искусством драматического или комедийного актера, независимо от того, имеет это отношение лично к нему или к другим. Мы говорили о том, что характерно для таланта одного актера; почему второй при несомненных данных не пользуется большим успехом, и о многом другом. И должна признаться, что некоторые общие темы, затронутые в данной книге, родились из бесед с Бурвилем...

Когда разговор заходит об этом предмете, Бурвиль уже от него не отклоняется. Я хотела было написать, что он становится серьезным. Как будто он не всегда серьезен! Но читателю понятно, что имелось в виду, после того, как я показала Бурвиля всегда готовым смеяться, с его дурашливым лицом, по которому не скажешь, ну никак не скажешь, что он принимает себя всерьез.

Он становится серьезным. Можно подумать, что он замкнулся в себе. Это он сосредоточивается. Он весь внимание, взгляд почти в одну точку, речь медленнее обычного, голос нерешительный, глухой.

Я не уверена, что он был в восторге от бесед, в которые я его втягивала при каждом удобном случае. Человек большой простоты и естественности должен питать известное недоверие к академическим исследованиям. Тем не менее он не только не избегал их, но очень скоро увлекся ими. Потому что, преодолев сдержанность, он "попался на удочку"... Уже при нашей первой встрече меня приятно поразило, что едва был сломлен лед, он спросил, как я смотрю на его роль и изменения, внесенные в мою книгу в интересах сценария. Поначалу я была несколько удивлена. Писатель знает, что мнение автора не интересует кинематографистов, работающих над экранизацией.

Впрочем, никакой несправедливости в этом нет, поскольку между фильмом и используемой книгой, как правило, нет ни малейшей связи (разве что на уровне сюжета). Между романом, о котором идет речь, и сделанной по нему комедией существовал такой разрыв, что не представляю себе, как я могла ответить на его вопрос...

Еще больше я была поражена тем, что он задавал мне вопросы, расспрашивал и задавался вопросами сам (хотя эта роль была для него не из самых увлекательных) из желания проникнуть в суть образа, который ему предстояло сыграть. Необычно было уже одно то, что он прочел и книгу, ведь, как правило, актеры дальше чтения сценария не идут. И не только прочел ее, но, по-видимому, и вчитался, так как один его вопрос касался небольшого абзаца, опущенного в сценарии, использовав который он мог бы углубить свой образ. Я позволю себе процитировать этот абзац - мне кажется примечательным, что именно он привлек внимание Бурвиля. Речь идет о певце, который говорит следующее: "Понимаешь, вот ты поешь, и тебя слушают люди, у которых свои неприятности, свои причины грустить или веселиться, быть счастливыми или несчастными, и только благодаря тебе и тому, что есть в твоем голосе, они забываются. Они тут сидят за столиками, они тебя слушают... Ты можешь рассмешить даже самых несчастных. Даже у самых счастливых по твоей милости может горестно сжаться сердце. В твоей власти всех заставить отдаться воспоминаниям..." Вот и все.