Олег Даль

1980 год. Длинный и темный вгиковский коридор с обеих сторон размыкается окнами. Однажды на светлом фоне одного из них возникает знакомый силуэт. Я знаю, что Олег Даль приглашен преподавать актерское мастерство на режиссерский факультет ВГИКа в мастерскую А. Алова и В. Наумова. Но тонкая, ссутулившаяся у подоконника фигура никак не похожа на привычно бодрый и оптимистически летящий облик вгиковского педагога.

Актер занимается со студентами с октября. Время от времени заглядываю в узкую щель дверного проема, прислушиваюсь к тому, что происходит в мастерской. Однако видно мало, а слышно плохо. Придется ждать первого курсового показа.

Показ - дело ответственное. Небольшая комната разделена надвое: половина - просцениум, половина - зрители. В первых рядах, конечно, члены кафедры: педагоги, известные актеры, режиссеры. Очень трудно играть, когда все они сидят почти у тебя "на носу". Первые режиссерские опыты ребят оставляют желать лучшего, но играют они хорошо - присутствует нерв. Волнуются вообще все.

Не волнуется только Олег Даль. А ведь для него это тоже своего рода экзамен, первая проба на новом поприще. Что-то происходит у него в душе, но внешне никак не проявляется. А проявляется совсем другое. Он сидит, уткнув подбородок в длинные, сплетенные пальцы, и неподвижно-отсутствующе смотрит на происходящее. Его на показе нет. Да, он есть и... его нет. Сквозь стену, которую он воздвиг незримо между собой и окружающим миром, просматривается какая-то боль, тоска.

Так же, как и у меня, у многих, наверное, возникает естественное желание - узнать, в чем дело, чем-то помочь, ободрить. Но это достаточно трудно, если не сказать - невозможно. Даль сдержан и неприступен.

Наступает 3 марта. Черные драпировки на зеркалах Щепкинского фойе Малого театра, толпа на площади, кажущееся бесконечным людское шествие мимо парящего на возвышении гроба. И странное, неоправданное чувство вины за этот ранний и неожиданный уход.

Олег Даль

Только значительно позднее я узнаю от многих его коллег и немногочисленных друзей про его так меня удивившую способность,- вот так вдруг взять и уйти в себя среди всеобщего шума, веселья и разговора. Станет известно, что таким мрачным и сдержанным он был не всегда. Постепенно проявится та трагедия, которая зрела и росла с годами, а завершилась через два месяца после того вгиковского показа.

Я узнаю про это и про многое другое. К месту вспомнится пушкинское "Мы ленивы и нелюбопытны...". И чувство неоправданной вины получит свое конкретное подтверждение.

А что мы, в сущности, знали о нем?! Популярный артист. Снялся в ряде фильмов, сыграл в ряде спектаклей. Званий и премий не получал. Вот, пожалуй, и все. Не много.

Но вот спустя три года после смерти артиста, его вдова положила передо мной маленькую книжечку в темно-зеленом кожаном переплете - его дневник.

Есть такой прием в кино - обратная съемка. Это - когда все, что двигалось вперед, начинает двигаться назад: люди, предметы, машины. Так и после чтения дневника Олега Даля лента памяти раскручивается в обратном направлении. Кое-что подтверждается, что-то открывается заново.

Первым открытием был сам актер - сложная, очень напряженная духовная жизнь, непрекращающийся процесс мышления, неудовлетворенность собой, саднящая душевная боль от того, что творится вокруг - и в искусстве, и в обществе. И постоянная работа, даже тогда, когда не было основной, актерской.

Открыв наугад одну из последних страниц дневника, я уткнулась взглядом в слова, выделенные крупно (все записи сделаны мелким почерком. По выражению театроведа Н. Крымовой, дневник Даля не написан, а нарисован): "ГЛАВНОЕ - СДЕЛАТЬ!!!" Выхваченные из контекста, но выделенные актером в самостоятельное предложение, строки совпали с тем, что я слышала об Олеге Дале, стоило только упомянуть его имя: "У него же ничего не сыграно!"

Если перевести разговор на язык цифр - 23 кинороли, 20 театральных и 16 телеработ. И это всего за 20 лет работы в искусстве. Когда же дело дошло до названий, все стало ясно: "У него же многие фильмы просто неизвестны!" Когда все они (названия некоторых мне, как зрителю, были незнакомы) выстроились в единый ряд, стало ясно, почему создавалось ощущение, что у актера "ничего не сыграно". А слова Даля о необходимости "сделать" обрели добавочный смысл. А ведь они были написаны в конце жизненного пути актера, когда многое им уже было сделано.

Но дело, разумеется, не в том, "сколько", а в том, что и как. И в этом смысле он, конечно, мог бы сделать гораздо больше и значительней. Но здесь его вины нет, или, может быть, косвенная, потому что играть лишь бы играть - он не мог никогда, а под конец жизни и особенно не хотел. А что творилось в нашем кинематографе в 70-е годы, мы уже знаем. Деление его на официальный и "полочный" (как наиболее талантливый) наметилось еще в середине 60-х годов. Талант, а главное - тема Олега Даля не умещались в "прокрустово ложе" официального искусства.

В 1980 году он писал режиссеру И. Е. Хейфицу: "После Володи (речь идет о Высоцком. - Н. Г.) останутся его песни. После меня - фильмы". Он жил не "в ожидании своей сцены, своего крупного плана", а "целым" (из дневника Даля). Знал, чувствовал - что должен оставить после себя. А что он останется, знал наверняка. И не ошибся.

Он не был пасынком в искусстве. Само его появление в бурные 60-е годы, когда все талантливое сразу замечалось и поддерживалось,- символично. Яркие приметы времени - Политехнический музей, молодые поэты на площади Маяковского, читающие свои стихи; "Современник" с его "Вечно живыми" и первым антисталинским спектаклем "Голый король"; только недавно вышел фильм "Летят журавли" - символ возрождения советского кино; блистательный Евгений Урбанский в "Коммунисте". Одни уже сделали свои первые фильмы - Чухрай, Ордынский, Ростоцкий, Хуциев; другие - Иоселиани, Шепитько, Шукшин, Тарковский - к ним еще только готовятся. Совсем недавно, в 1959 году, в небольшой эпизодической роли дебютировал В. Высоцкий. Но дебют прошел незамеченным, о нем вспомнят потом, задним числом. И вот здесь, на стыке двух поколений, и появился Олег Даль. Он станет представителем их обоих, рассказав в своем творчестве обо всем, что их волновало и мучило, обо всем, от чего они страдали сами и заставляли страдать других. Но об этом тогда, конечно, никто не догадывался, даже он сам.

Актер вошел в кинематограф с героем популярной в то время повести В. Аксенова "Звездный билет" так легко и свободно, словно был там всегда. В Щепкинском училище, естественно, были недовольны - не успел поступить и уже пропускает занятия. Учиться-то некогда. А может быть, не очень нуждался в шлифовке этот талант. Важно было, что его выбрали и отметили своим перстом метры Малого театра. Недаром же руководитель курса Н. А. Анненков впоследствии говорил: "Да я его почти не учил, так как он непрерывно снимался".

Когда в театральных училищах начинались дипломные спектакли, главный режиссер "Современника" Олег Ефремов рассылал своих актеров высматривать молодое пополнение. Вот на такой спектакль пришла актриса театра Алла Покровская. Надо сказать, что курс был "знаменитый". Здесь уже выделялись М. Кононов, В. Павлов, В. Соломин и другие. Но даже в этой массе талантливых и увлеченно играющих ребят она сразу же выделила тощего, но очень изящного молодого человека с большими ясными глазами, с выразительной, своеобразной пластикой. У него было удивительное, одному ему присущее лукаво-нежное, немного грустное обаяние.

Спустя годы о "далевском" показе вспоминали по-разному. Покровская скажет, что он играл хуже, чем в училище. М. Козаков в книге воспоминаний напишет, что "Голый король" (О. Даль показывался в пьесе Е. Шварца в роли Генриха вместе со своим сокурсником В. Павловым - Христианом) превратился в праздник. Кто из них прав - сейчас уже не установить. Покровской, например, было с чем сравнивать. Во всяком случае, вся труппа наперебой уговаривала Ефремова. Не потому, что он был против. Яркий талант и неповторимая индивидуальность юного Даля были приняты им сразу. Просто создателю "Современника" важно было, чтобы общий энтузиазм подтвердил верность и точность окончательной оценки. Он убедился, и... актер вплоть до 1968 года оставался практически без ролей. Кроме Генриха и одной эпизодической роли (правда, очень важной) - эпизоды и вводы. Взаимоотношения с театром определились как бы раз и навсегда.

Совсем другое дело - в кино.

Из сотен фотографий претендентов на главные роли в фильме "Мой младший брат" второй сценарист, тогда начинающий писатель М. Анчаров, отобрал две. Как потом оказалось - А. Збруева и О. Даля (третий актер - А. Миронов был выбран режиссером А. Зархи). И режиссеру, и сценаристу неизвестно было, на что способны ребята с профессиональной точки зрения. Но то мгновенное впечатление, заставившее профессионалов обратить внимание именно на эти лица, подтвердилось и у непрофессионалов.

В. Аксенов вспоминал, что во время съемок к исполнителям главных ролей подходили зрители, всегда присутствующие на любой площадке, и спрашивали: не они ли сами - герои повести "Звездный билет", которая недавно была напечатана в "Юности". Молодые "герои" ликовали от счастья.

В общем, выбор был сделан по принципу типажа, с точным попаданием в три яркие индивидуальности. Типажность сама по себе оказалась в достаточной степени необходима - молодые, неизвестные актеры в ролях своих современников. Каждый немного играл себя в предлагаемых обстоятельствах. Та же переполненность жизнью и обещаниями, которые она давала, энергия, бьющая через край, стремление сказать свое слово в жизни, сказать самостоятельно, весомо. Но только одному по-настоящему удалось выразить время с его увлеченностью искусством, тягой к спорам и верой в то, что мечты могут сбываться,- Олегу Далю и его Алику Крамеру, начинающему поэту.

Худущий, с копной непослушных волос, с глазами, ошалевшими от наконец-то обретенной самостоятельности и от разнообразия и новизны жизненных впечатлений, он словно удивился тому, что рифмы могут складываться в стихи, а слова - в строчки. При этом не обошлось и без обыкновенного мальчишеского апломба, приправленного к тому же легкой иронией. Но вот он сидит у стены Домского собора, спрятав голову в колени. Когда его окликает Димка - Збруев, он поднимает голову и говорит всего лишь одно слово: "Бах!" Первая встреча с великим искусством приносит первое страдание. В глазах Алика появляется отчаяние, тоска по вечному, но недостижимому идеалу. Эта способность раствориться в красоте сразу выводила образ из общего ряда к индивидуальному, благодаря чему, не теряя своей узнаваемости во времени, он делался неповторимым и единственным.

В 1965 году Даль сыграл, теперь уже на сцене театра "Современник", еще одного аксеновского мальчика - трубача Игоря в спектакле "Всегда в продаже". Его герой был опять частью целого, а точнее, частью обыкновенного жилого дома, данного в разрезе и как бы представляющего микромодель большого мира со всеми его общественно-социальными и человеческими слоями и соответствующими им проблемами. Очень важный и немногочисленный типаж - человек искусства, погруженный в быт, но сохранивший чувство прекрасного. Нужно было видеть, как самозабвенно выводил Игорь - Даль (правда, лод фонограмму) на трубе сложнейшие джазовые гармонии. Быт отступал - была всепобеждающая сила музыки.

Между созданиями Даля - Аликом Крамером и Игорем - пролегло три года. Игорь вырос по сравнению с Аликом, он другой, но оба состоят в самом тесном родстве - они интеллигенты новой формации. Их характеры, вкусы, взгляды сложились в обстановке после XX съезда. Они совсем не похожи на предыдущее поколение - более свободные, более независимые. Олег Даль сохранил этот образ, определив для себя своего рода "амплуа", ставшее для него приоритетным. А. Миронов от своего первого героя отойдет. А. Збруева образ мальчика 60-х будет даже тяготить, зажимая постепенно в слишком узкие актерские рамки Даль же продолжит разговор о своем поколении.

Первый фильм очень много значил в судьбе актера. То есть, собственно говоря, не фильм (он был справедливо разруган критикой), а роль. Алик Крамер положил начало теме Олега Даля, которая прозвучит в фильмах 70-х годов. Он изменится, этот его герой, эпоха внесет свои коррективы в его характер и судьбу. Но это будет все-таки он - человек 60-х в 70-е годы. А на первом этапе все персонажи Олега Даля - и военные, и сказочные - несли в себе черты его современного "мальчика-интеллектуала, полуинтеллектуала, четверть-интеллектуала", как окрестил их автор повести и пьесы.

'Мой младший брат'. Алик

'Человек, который сомневается'. Дуленко

Алику Крамеру актер обязан тем, что его начали регулярно снимать. В период с 1963 по 1968 год, до того, как в театре, наконец, прозвучит во весь голос трагическое дарование актера в роли Васьки Пепла, в кино родятся три больших образа: Борис Дуленко в фильме "Человек, который сомневается", Женя Колышкин в "Жене, Женечке и "катюше" и Евгений Соболевский в "Хронике пикирующего бомбардировщика". На первый взгляд может показаться - не много. Однако все дело было в характере самого Даля. С начала работы в кино он взял за правило - не браться за несколько фильмов одновременно. Каждая роль, каждый персонаж воспринимался им как событие - событие собственного актерского и человеческого существования. Он жил ролью, и только ей должны были быть отданы все силы. Когда артиста Малого театра Куликова, исполнителя роли следователя в фильме "Человек, который сомневается", спросили: "Вы играете с Олегом Далем?" - он ответил: "Играет он, а я подыгрываю".

Но дело было прежде всего в раннем осознании, абсолютно точном ощущении собственного "я" в актерской профессии. Скрупулезно расставлялись все точки над "i" в соотношении между собой и ролью, ролью и сценарием, собой и всем фильмом в целом.

Во время работы над фильмом "Человек, который сомневается" произошел небольшой инцидент. Герой фильма Борис Дуленко был несправедливо осужден и приговорен к высшей мере. При повторном дознании выяснялось, что признание его в несовершенном преступлении было получено непозволительными методами ведения следствия. "А если бы вас били ногами в живот?!" - кричал в истерике Дуленко - Даль следователю, отвечая на его вопрос, почему он, Дуленко, не боролся за свою жизнь и сам себя оговорил. Люди из соответствующих органов, посмотрев картину, наложили свое вето на эту фразу. Пришлось переозвучивать, подбирая подходящие смыканию губ слова. Губы-то смыкались, но подставной текст, вложенный в уста героя, не сомкнулся с удивленно-вопрошающим взглядом Даля, наполненным ужасом и горечью, протестом и неверием в возможность справедливости.

'Человек, который сомневается'

Спорить с компетентными органами начинающему актеру, конечно, не приходилось. Спорил он с режиссером в процессе работы. Актер, выстраивая своему герою линию поведения и характера, наделил его отрицательным обаянием. Режиссеру все время хотелось сгладить, смягчить резкие, трудновоспринимаемые краски, примененные актером. А Даль просто играл другое, пытаясь представить себе уже ушедшие, но совсем еще не далекие времена.

Спустя три года Владимир Мотыль пригласил Даля на главную роль в свой фильм "Женя, Женечка и "катюша". Он вспоминает: "Олег держался с большим достоинством... Он внимательно слушал, на вопросы отвечал кратко, взвешивая слова, за которыми угадывался снисходительный подтекст: "Роль вроде бы неплохая. Если сойдемся в позициях, может быть, и соглашусь..." В то время как большинство спешило немедленно угодить режиссеру и с готовностью следовало за предложенным рисунком, Даль долго противился надевать костюм с чужого плеча. Понадобилось время, пока режиссерское виденье слилось с его собственным, пока характер персонажа стал его второй натурой".

А ведь эта роль кажется просто "сшитой" на Даля. Но вернее всего то, что он сам "посадил" ее на себя. Шла закладка того фундамента, на котором актер впоследствии строил свою судьбу - поиски собственного метода работы над ролью, своей системы выбора ролей. Кончился период легкого актерского "нахальства", как назвал позднее это время сам актер. Начался новый период в его жизни, который совпал с работой и выходом картины "Женя, Женечка и "катюша".

Повесть Б. Окуджавы "Будь здоров, школяр!", по мотивам которой был написан сценарий, увидела свет в 1961 году. Она была нещадно обругана критикой. Сложился определенный официальный взгляд на войну - ликовали по поводу победы, горевали о 20 миллионах погибших, и любая другая точка зрения была нежелательна. И хотя повесть, сценарий и фильм были совершенно самостоятельными произведениями, атмосфера и основная проблема сохранились. И в повести, и в фильме впервые был поднят вопрос о духовной стойкости человека и о потерях духовных. Поэтому отношение к повести передалось как бы "по наследству" и фильму, и, соответственно, исполнителю с его героем.

О. Даля, а с ним и Женю Колышкина, пытались сравнить - не в их пользу, конечно,- то с Максимом Б. Чиркова, то с Иваном Бровкиным, то с Максимом Перепелицей. И удивлялись при этом: почему все как-то не сходится? А бывший школьник с Арбата существовал в совершенно других измерениях.

Если и было общее между всеми этими персонажами, то это их народность. Та истинная народность, которая берет начало в героях русских сказок, не копируя их приемы и характерные черты, а с их помощью расставляя необходимые акценты, знаки, которые делают образ общепонятным, знакомым любому человеку. В далевском Жене, бредящем героями Дюма, больше от Иванушки-дурачка - нелепый, лукавый, от бравого солдатика - храбрый, находчивый. В их сказочных судьбах радость и печаль, смех и горе, шутка и грусть прекрасно уживались. Но в "Жене, Женечке..." тональность этих свойств определялась местом и временем действия. Тон задавала война. Юный, одухотворенный мальчик-интеллигент никак не может вписаться в окружающий его суровый быт. Здесь проще таким, как Захар (М. Кокшенов) с его деревенской хваткой, умением устраиваться, чем бывшему маменькиному сынку. Первая встреча с героем - возвращение из госпиталя. В общем, ничего героического - на ногу упал ящик от снарядов. А потом Женя решил проявить галантность - перенести хорошенькую связистку через лужу, но, не устояв в скользкой жиже, падает в грязь. Сидя в артиллерийской установке (той самой "катюше"), он крутит какие-то ручки, нажимает педали и шепчет в полной эйфории: "За Льва Николаевича Толстого и его имение Ясную Поляну - огонь!" Совершенно неожиданно "катюша" стреляет, а Женя... берет в плен немецкий десант. И так далее.

Это все - комические положения, но ни одного трюка ради трюка в фильме нет. Таков Женя Колышкин и все вытекающие из его характера последствия.

Олег Даль органично и естественно вошел в эту стилистику, балансируя между действенной эксцентрикой и жизненностью человеческого характера, но нигде не переходя эту грань. Психологически точно рассчитывая реакцию на все положения, в которые попадает его герой, актер в противовес ей серьезен, даже как-то печален. Очень старательно Женя не замечает обструкций, которым его подвергают однополчане, а сквозь защитную маску стоицизма и сосредоточенности, нет-нет, да и промелькнет по-детски непосредственная обида.

Двадцатипятилетний Даль с его аскетически худой фигурой легко надел на себя угловатость и неуклюжесть 16 - 18-летнего подростка в том промежуточном возрасте, когда коленки торчат, а руки худы и длинны настолько, что, кажется, с трудом удерживают автомат, а в остальное время не знают куда себя деть. Но в какие-то моменты вся эта трогательная человеческая "конструкция" преображается изяществом и благородством.

Кто из нас не читал в детстве и юности романы А. Дюма! Женя не только читал, но и проникся ими. Как это не к месту здесь, среди грохота орудий, непроходимости дорог, дыма пожарищ! Но почему издевающиеся и посмеивающиеся над ним солдаты постепенно становятся к нему нежнее, заботливее, внимательнее? Кто предлагает "последнюю" редиску, кто бежит со всех ног разыскивать Женю, когда случайно появляется Женечка Земляникина, его первая любовь, кто уступает место в машине для' поездки в штаб, зная, что там он может встретить Женечку. Может быть, среди всех ужасов войны именно такой, чудаковатый, но светлый и чистый человек, тонко чувствующий, необходим людям?! Может быть, таким образом они восполняют то, что уже успели утратить в горячке военных буден?!

Но и для Жени что-то меняется. Потому что - хочешь не хочешь - а "война, она всюду", как писал Л. Кассиль. Нельзя пройти сквозь нее и не заметить. Смешливый и в то же время застенчивый Женя - Даль все время находится в состоянии трагического несоответствия с окружающим миром. Но вот взгляд становится серьезнее, менее заметна растерянность. Он уже способен дать отпор, но дерется совсем по-интеллигентски - сверху вниз. Да, другой, но в чем-то тот же самый. "Воды, воды, дай воды!" - кричит он Захару, стерегущему его "на губе", и прибавляет: "Воды и... зрелищ". В этот момент он похож на удивленного щенка. И вообще вся его агрессивность скорее напоминает защиту, чем нападение. "Я тебе лицо побью",- набрасывается он на солдата, оскорбившего девушку, но применить более сильное выражение он не в силах - сказывается интеллигентская закваска.

Процесс развития характера актер делит на такие тончайшие нюансы, что не сразу можно уловить, как, в какие моменты происходят изменения. В сцене гибели Женечки он выглядит уже не тем романтическим мальчиком, который в мыслях представлял себя и своих однополчан мушкетерами. Последние остатки романтизма выветрились, когда раздался выстрел. Ушло из глаз детство, исчезла угловатость, фигура выпрямилась, движения стали по-мужски резковатыми. Рука, лежащая на автомате, твердым, уверенным жестом нажмет на гашетку, расстреливая в упор убившего Женечку немца.

В прологе, стоя на верхотуре артиллерийского орудия, он наблюдает за солдатом, который пишет имя своей погибшей любимой на стене полуразрушенного дома. По-мальчишески щурясь, чтобы не заплакать, Женя спускается вниз, но опрокидывает на стоящего под "катюшей" капитана ведро с водой. Все осталось по-прежнему. Да, более мужественный, посерьезневший, но такой же витающий в облаках. Жене удалось сохранить свою душу, сохранить себя. Интересно, что эта комедийная ситуация уже не вызывает смеха. Да разве можно смеяться, когда такая боль и страдание исходит от облика Жени - Даля, мнущегося у пустого ведра!

Фильм "Женя, Женечка и "катюша" из всех фильмов с участием Даля "пострадал", можно сказать, первым. Руководство Госкино и Союза кинематографистов принимать картину не хотело. Авторов обвиняли - ни много ни мало - в искажении событий военных лет. Не принималось во внимание, что Окуджава - сам ветеран. Но даже не будь этого, трудно предположить, чтобы такая кощунственная мысль могла бы прийти авторам в голову.

От "полочного" состояния картину спасла поддержка Главного политического управления армии, которое вступилось за фильм, и он на экраны все-таки вышел. Но картину, видимо, решили взять "измором". Минимальное количество копий, ограниченный прокат - так называемый "третий экран" (клубы, дворцы культуры), и, конечно, газетная компания. К. Рудницкий уже совсем было собрался написать хорошую рецензию в журнал "Советский экран", но там ему доверительно сообщили, что "наверху" мнение, наоборот, "плохое". Вместо этого появились два письма ветеранов войны, возмущенных фильмом, а также статья о том, что картину зритель не спешит посмотреть (по этому поводу Б. Окуджава и журналистка Ф. Маркова обменялись открытыми письмами). Реклама отсутствовала, настоящие аналитические рецензии - что уж и говорить. В буклете М. Кваснецкой, посвященном творчеству О. Даля, об этом фильме нет ни единого слова. "Кинопанорама" с сюжетом о работе Б. Окуджавы в кино о нем тоже не упомянула.

Вопрос, имеет ли право на жизнь комедия на военную тему? - вопрос особый, во многом зависящий от чувства такта создателей и наличия юмора у зрителей. Возможно, кому-то фильм и не нравился. Но ведь были и те, кто проникся его обаянием. Вся искусственность сложившейся тогда ситуации заключалась в том, что никакие другие оценки, кроме отрицательных, во внимание не принимались. Нужно было найти повод любыми средствами расправиться с фильмом. И такой повод был найден.

Некоторую путаницу в умах новая картина все же произвела. Во всех спорах-разговорах "Женю, Женечку..." упорно называли "комедией", но она не была просто комедией о войне. Ее можно назвать скорее "грустной комедией", или "комедией с трагическим концом".

Интересно, что это контрастное сочетание понравилось и повлекло за собой своего рода продолжателей этого жанра.

Прямо следом за "Женей, Женечкой..." Даль снялся в "Хронике пикирующего бомбардировщика". Трое мальчишек, со студенческой скамьи попавшие на фронт в эскадрилью, гоняют консервную банку по летному полю в перерывах между боями, изобретают ликер "шасси", вступаются за честь оскорбленной девушки и т. д.

Спустя 10 лет Леонид Быков поставил свою вторую картину "В бой идут одни старики", где в другой "упаковке" была представлена та же сюжетная схема, что и в "Хронике...". Те же молодые ребята из летной школы, так же не доигравшие в детство и юность, так же влюбляющиеся. Рядом с ними - такой же заботливый механик-няня в прекрасном исполнении А. Смирнова (в "Хронике..." - в не менее прекрасном исполнении Ю. Толубеева).

Требуется оговорка - речь идет не о лобовом сопоставлении различных по стилю, задачам, характеристикам героев, по жанрам, наконец, произведений. Однако в основе драматургической конструкции перечисленных лент лежал рассказ о молодости, опаленной войной. Дальше этого не пошел никто. Характер Жени Колышкина разложили как бы на множество вариантов. Каждому из последующих киногероев досталась одна или две черты, присущие далевскому персонажу. Но до полного объема - тонкость, благородство, ранимость, чувство собственного достоинства, трагизм и т. д.- не поднялся ни один из них. Не потому, что актеры играли плохо. Не дотягивали драматургия и режиссура. Правда, в "Хронике..." актеры Г. Сайфуллин, Л. Вайнштейн и О. Даль пытались усилить ноту трагизма в характерах и судьбах своих героев. Но все это были лишь слабые отголоски. А в фильме Л. Быкова самым трагическим персонажем стал... сам Л. Быков. Значительная и яркая личность актера оказалась намного выше его собственных режиссерских построений.

Не случайно, что почти одновременно с картиной Окуджавы, Мотыля и Даля - чуть раньше, чуть позже - появились фильмы Р. Быкова "Айболит-66" ("Это даже хорошо, что пока нам плохо..."), Г. Данелия "Тридцать три", Э. Рязанова "Человек ниоткуда". В них по-разному сочетались доли смешного и грустного, эксцентрики и гротеска. Одно было общим - родился новый жанр, которому позднее наконец-то было дано название - трагикомедия.

В появлении этого жанра в 60 - 70-е годы есть своя закономерность.

'Женя, Женечка и 'Катюша'' (Женя Колышкин)

'Хроника пикирующего бомбардировщика'. Соболевский

Что-то, сначала едва уловимо, а потом все более настойчиво, менялось. Уже прошло печально известное собрание творческой интеллигенции, на котором была произнесена тягостно-угрожающая речь Н. С. Хрущева. Властный перст премьера указывал на "провинившихся", вытягивая словом и взглядом из рядов и призывая каяться в том, с чем раньше призывал бороться. Происходило возвращение "на круги своя". Все это можно было обозначить старым русским присловьем "и смех, и грех". Пошла полоса запретов и придирок к художникам и произведениям, ими создаваемым, которая продолжалась почти два десятилетия. Со всей чуткостью художника Даль, конечно, давно почувствовал перемену "погоды", но в истории, связанной с выходом на экраны "Жени, Женечки и "катюши", впервые испытал это на "собственной шкуре".

В театре перемены ощущались особенно остро и болезненно. Он пришел сюда в самый разгар славы "Современника", как одного из ведущих театров в политическом и творческом плане, славы, заметим, заслуженной. Успел еще захватить время, когда принятый у истоков рождения этого театра Устав определял его творческую и внутреннюю жизнь. Еще практиковалась система художественных советов, коллективных обсуждений работ друг друга, будущего репертуара, репертуара настоящего, вновь пришедших в театр актеров.

К середине 60-х все это стало сходить на "нет". Попытка Ефремова провести "в верхах" экономическую реформу (добиться финансовой независимости, возможности самостоятельно распоряжаться средствами театра) потерпела крах. Жесткая дисциплина в отношении работы в кино, на радио и телевидении (долгие отлучки не очень-то приветствовались) не обеспечивала актерам прожиточного минимума. Начались случаи "саботажа", то есть работа на стороне. Но дело было не только и не столько в материальной стороне. Высота идей, актуальность проблем, гражданственность, и в первую очередь - художественность, стали подменяться их суррогатами. Общественно-социальная девальвация повлекла за собой девальвацию художническую и человеческую. В актере, продолжавшем жить по Уставу (собственно говоря, по уставу он прожил всю свою жизнь без всяких скидок на время и прочие обстоятельства), зрел протест, который принимал иногда самые неожиданные и странные формы.

'Хроника пикирующего бомбардировщика'

Однажды на спектакле "Валентин и Валентина", в котором он играл роль Гусева, Даль сел на край сцены и попросил у зрителя из первого ряда прикурить. Мальчишество? Игра на публику? Но эта черта вроде бы ему не была свойственна. Наоборот, он был из тех актеров, которые играют на образ, на партнера, оставляя зрителю возможность выбора - идти за актером или нет. Это не было актом неуважения - это был способ общения со зрительным залом. В данном случае это был скорее переизбыток внутренней свободы, утверждение своей независимости от кого бы или от чего бы то ни было. Потом - скандал, разбор на общем собрании, выговор - все, что полагается в таких случаях. К тому же еще - постоянные срывы. В коллективе, где таким срывам были подвержены многие, больше всех доставалось Далю. После очередного собрания, на котором он молча выслушивал упреки коллег, Ефремов запирал его трудовую книжку в сейф, тем самым подчеркивая, что артист Даль из театра уволен. Через неделю книжка возвращалась в отдел кадров.

В 1968 году Олег Даль сыграл Ваську Пепла в спектакле "Современника" "На дне". Сыграл ярко и неожиданно. Актер увидел в этом воре - человека. Вором его сделала жизнь,- так сложились обстоятельства. А мог бы быть поэтом, такая в нем чувствовалась тоска по гармонии. В озлобленном прошедшем все круги жизненного ада парне жила и трепетала нежная и возвышенная душа. Весь образ актер выстраивал как единый и стремительный порыв к счастью, к красоте.

Такого Пепла на русской сцене еще не было. Победа была очевидна - художническое и исполнительское мастерство Олега Даля выходило на новую качественную высоту признания. Правда, свидетельства этого признания остались в основном устные - восхищались тогда, вспоминают с восторгом до сих пор, но в рецензии на спектакль это не попало. Более того - не упоминалось даже имя актера. К тому же это был не ефремовский спектакль (постановку осуществляла Г. Волчек). Только "под занавес" ефремовского "Современника" Даль наконец-то сыграл у Главного режиссера главную роль во "Вкусе черешни". Но по масштабам эти две работы, конечно, несовместимы. А еще через год Ефремов ушел во МХАТ. Вскоре и актер покинул театр. Дело было не только в том, что ушел Ефремов. Просто тот первый и единственный "Современник" кончился - все тут уже было сделано. Надо было начинать все сначала.

Незадолго до этого сложного и ответственного события в жизни Даля возник человек, значение которого в творческой судьбе артиста невозможно переоценить. Любые определения их взаимоотношений,- молодого артиста и старейшины советского кино - вроде: "дружба", "воздействие", "раскрытие таланта" и т. д. прозвучат достаточно банально. Суть их от этого не изменится, потому что все это, конечно, было, но было еще многое другое. Г. М. Козинцев пригласил О. Даля сыграть шута в своем будущем фильме "Король Лир". Именно пригласил, так как проб не было. Все произошло очень обыкновенно. Режиссер Н. Н. Кошеверова показала Григорию Михайловичу куски из фильма "Старая, старая сказка", где Даль сыграл грустного, печального кукольника и веселого находчивого андерсеновского солдатика. Потом короткий разговор режиссера с актером и утверждение на роль.

Однако, когда начались съемки Олег Даль все еще был подвержен срывам и у режиссера, ставшего любимым. Но вот что интересно: Козинцев старался их как бы и не замечать.

Усть-Нарва. Последняя съемка. Собрана огромная массовка, техника, и еще надо учитывать тяжелейшие природные и бытовые условия. К тому же - половина группы больна. Но Даль работать не в состоянии. Съемка сорвана. Летит план. А Козинцев берет вину на себя. Приведены доводы, с которыми не поспоришь,- плохое самочувствие режиссера.

Тайна такого странного поведения человека, весьма придирчивого в вопросах творческой и производственной дисциплины, была раскрыта уже после смерти обоих художников. Вдова режиссера, Валентина Георгиевна, приводила высказывание Козинцева о Дале: "Он не жилец". Козинцев догадывался о близком конце этого чуткого и тонкого актера. Он увидел не только изящество облика, своеобразную пластику, но и нервно-чувствительный, ироничный мир души, очень болезненно реагирующий на любые неорганичные его натуре раздражения извне.

Козинцев открыл в Дале и самому Далю в нем самом очень многое. Прежде всего помог осознать масштаб его собственного актерского дарования. Фактически не имея статуса трагического актера, по сути своей Даль стал им. Трагизм не был изначальным, но было особое мировосприятие. Наверное, существовали в таланте Даля задатки к этому амплуа. Но они так и остались задатками, не будь такой встревоженности временем, эпохой. Козинцев дал возможность Далю сыграть одну из самых сложных ролей шекспировского репертуара, сыграть по-своему. Шут - Даль исступленно мучился оттого, что не понят, оттого, что, как бы громко ни кричал он о своих прозрениях, его никто не слышал. Во взгляде, следящем за страданиями человека, погрязшего в собственной слепоте, чувствовались тревога и боль за день сегодняшний, за своего современника. Даль в лохмотьях скорее похож на Бориса Дуленко, заключенного в тюремную камеру, чем на средневекового нищего шута.

На шута в привычном представлении - такого, какого мы привыкли видеть на старинных гравюрах и рисунках, он и в самом деле не похож. Этот шут - плод творческой фантазии режиссера и актера. Никаких традиционных примет - ни шутовского колпака, ни бубенчиков. И все же в нем есть то, что роднит его со всеми другими шутами,- его ремесло.

Этот шут - лицедей, актер. Даль, как бы исследуя истоки своей профессии, искал ключ к разгадке образа и выделил именно эту черту. Его занимали актерские способности шута. Шут смеется сам, смешит других, сыпет остротами и каламбурами. Но его амплуа не комик, а трагик; роль, которую его заставляет играть жизнь,- трагична. Однако Далю важна здесь не только актерская природа, но и соотношение сил - художник и власть. Пытаясь остановить короля, отдающего власть в обмен на льстивые речи своих дочерей, шут говорит на языке ему привычном - поет, танцует, вертится волчком, заглядывает Лиру в лицо проникающим, пытливым взглядом. Он разыгрывает перед королем грандиозный спектакль. На самом деле это не просто игра, а битва. И эту битву он проигрывает.

Он еще совсем мальчик, этот шут. Пройдя через бурю, он ищет у короля, который потерял все, но обрел человечность, защиты от ветра и непогоды - детски-уютным, трогательным движением прячет голову у него на плече. Сколько в этом ранимости, беззащитности! И потеряв Лира, он как бы весь сломается. Его стройная фигура 'тяжелеет, сжимается, глаза тускнеют. Весь он как будто врастает в землю. Закончилась трагедия сильного мира сего, и на первый план вышла трагедия одиночества художника, опередившего свое время, а потому одинокого и непонятого. Но в этом теле живет мощный Дух. Проходящий солдат пнет его сапогом, но он поднимется, и над миром, разрушенным человеческой подлостью, низостью и ненавистью, поплывут нежные и светлые звуки его дудочки. Художник жив своим искусством, даже если оно, по словам Г. Козинцева, "загнано на псарню", даже если оно "с собачьим ошейником на шее".

Пластика Даля - она могла быть по-мальчишески угловата, отвратительно резка и хладнокровна, изысканно-утонченна и по-кошачьи вкрадчива. У каждого образа она неповторима. Иногда пластическое решение идет вразрез с натурой, настроением персонажа, а иногда говорит о личности, характере, внутренней жизни героя, не требуя слов.

Так, шут появляется в тронном зале, в финальных эпизодах, где у него нет реплик. В этих сценах трагедии Шекспира шут не участвует. Но Козинцев придумал несколько мизансцен специально для Даля, имея в виду его уникальную способность - выразительность любого движения, жеста, умение наполнить их необходимым смыслом.

Козинцев, пожалуй, первый и единственный режиссер, который ставил специально на Даля. У режиссера было много планов в отношении этого актера. В записях к неосуществленным постановкам "Гоголиады", "Как вам это понравится" и другим мы встречаем имя актера. Но жизнь распорядилась по-своему. В дневнике актера появилась запись:

"День 11 мая 1973 года - черный. Нет Григория Михайловича Козинцева".

Однако Козинцев был для Даля не 1росто режиссером "номер один", но и учителем. Вскоре после встречи с ним Даль начал вести дневник, а последние годы литературным творчеством занимался уже всерьез. Протест был направлен по точному руслу. Возникла потребность "выливаться" на бумагу.

Излагая события жизни Олега Даля в их последовательности автор совсем не намеревался изложить здесь всю биографию актера. Это - невозможно. Его короткая жизнь так насыщена, что в ограниченный объем буклета ее не вместить. Да и изучение ее только начинается. Но отделить судьбу артиста от времени нельзя - она складывалась параллельно с эпохой.

В одной из последних записей Даль сделал для себя заключение:

"Я, В КАЖДОЙ РОЛИ, Я".

Понимать это следует двояко.

Он принадлежал к редкому типу актеров. Рядом с каждым героем, им рожденным, постоянно присутствует один и тот же образ - образ его самого. Составляющие его - облик и личность актера. Личностные качества Даля все время находились в движении. Они не то чтобы менялись, а, скорее, углублялись. Внешне - юноша, а за этим - мужество и сила характера, непреклонная воля. Мягкая, обаятельная улыбка всегда как-то неожиданно разбивала суровость и замкнутость далевского лица. Пластика приобретала все более сложные образные формы. Поразительное чувство стиля и формы, и при этом умение решать множество задач одновременно - то, что требуют драматургия, режиссер, - и свои собственные задачи. Силой своей индивидуальности он подчинял себе характер любого произведения, трактуя и определяя по-своему все его компоненты, приспосабливая их к нуждам "своего образа". Все дело было в личности, ее масштабности и значительности.

А что такое личность? Это и способность к самостоятельному мышлению, к рождению новых идей, высота и чистота помыслов, широта интеллекта, и опять же - облик, мастерство, на которые все перечисленные качества накладывали отпечаток. Всю жизнь актер упорно, систематически и целенаправленно культивировал, растил собственную личность. Настала пора, когда ее надо было сохранить.

В 1972 году в дневнике он записал для себя своего рода программу:

"Борьба с этими сволочами предстоит УЖАСНАЯ... Может быть, один? Может быть. Но себя! Хранить СЕБЯ! Это - ГЛАВНОЕ. Не приспособиться. Не обезразличиться. Обратиться внутрь - там моя сила, моя земля обетованная. Дело - моя крепость. Никого близко не подпускать. Я - хозяин! Я - раб!" Это было его главное "я", которое и диктовало выбор ролей, с каждым годом становясь все жестче и жестче.

Поэтому случайных или проходных ролей у Даля почти нет. Почти, потому что такие роли все-таки были. В кино довольно трудно предугадать конечный результат. Скажем, фильм "Земля Санникова". Кто же мог предположить, что получится из прекрасного романа Обручева?! Сценарий был хороший, и актерская компания собралась замечательная - В. Дворжецкий, Ю. Назаров, Г. Вицин.

Запись в дневнике О. Даля:

"...Главное - каждый свой шаг превратить в опыт. Что это значит? Каждый шаг - ПОСТУПОК - ОПЫТ. Ай-яй-яй-яй-яй!!! Пока не сделаю поступка - никогда не познаю правоты и неправоты. Таков мой крест. Отсюда: никакого умозрения: только практика. Ох, многократно бит буду! Опыт - действие. Да! Да!"

Опыт приносил свои результаты.

Чувствуя, что с картиной ничего не получается, В. Дворжецкий и О. Даль подали заявление об уходе с фильма. Их уговорили довести работу до конца. Но вывод был сделан:

"Не работать с режиссерами, пытающимися навязать свою волю. Но если он командует мной, то у нас должна быть общая платформа.(Основа)".

В работе над ролью Двойникова в спектакле ленинградского Ленкома "Выбор" по пьесе А. Арбузова вывод сложился еще более решительный: "Артист не должен играть героя, если он его ненавидит или ненавидит его прообраз - эмоции могут исказить подлинную картину".

'Король лир'. Шут

'Король лир'

Отыграв два сезона, актер пришел к заключению:

"Никогда не лезь в авантюры! Знаю теперь. Опыт! (Прошел успешно...)"

И ушел из театра. Нажитый опыт помогал впоследствии избегать подобных "авантюр".

Запись в дневнике:

"4. 1. 77.

Гайдай. Ревизор. Хлестаков. Пугает Гайдай. Что делать?! Ждать. Отказаться никогда не поздно.

Возвращение в прошлое.

Окончательно отказался от мечты сыграть Хлестакова. Фильм Гайдая. Соображения принципиального характера. Не по пути!!!"

А ведь как мечтал: "Хлестаков - сыграть и умереть!"

1971 год. О. Ефремов пригласил О. Даля на роль Пушкина в своем спектакле "Медная бабушка" по пьесе Л. Зорина. Актер приступил к репетициям, репетировал прекрасно, а потом вдруг, как показалось многим, исчез. На самом деле - не "вдруг". Сыграть Пушкина плохо нельзя, невозможно. Да он бы и не смог, не позволил бы себе. Но пусть даже великолепно созданный образ в посредственном спектакле (который в результате получился, несмотря на то, что Пушкина сыграл сам Ефремов) - для актера совсем уже немыслимо. Лучше уж уголовник Косое в детективе "Золотая "мина" - потери меньше. Можно представить себе, какой это был бы Пушкин.

Любопытно, что в титрах имя актера стоит на почетном месте - в начале фильма, до его названия - вместе с М. Глузским и Е. Киндиновым. Последние двое присутствуют на экране из кадра в кадр, а у Даля - всего три-четыре сцены и те почти без текста. О похождениях Косова все время говорится, но мы их не видим. Однако его роль воспринимается нами как главная. Несмотря на всю скудность драматургического материала прочитывается биография несложившейся жизни - одиночества, отсутствия тепла, любви, нормального детства - всего того, без чего ожесточается душа. Он - значителен, и в этой значительности столько хладнокровной жестокости, такого угрожающего равнодушия и пристальной настороженности, что его репутация в преступном мире как страшного и матерого бандита быстро крепнет. Фильм от этого только выиграл. А актер?

В. Дворжецкий и О. Даль в фильме 'Земля Санникова'

Иногда бывало так - сценарий хороший, режиссер интересный, роль необычная. Но после проб на главную роль в фильме "Ирония судьбы, или С легким паром!", которые прошли хорошо, от участия в нем отказался.

Но как ему ни хотелось поработать с Рязановым на "Иронии судьбы, или С легким паром!", еще в приватной беседе с режиссером актер выразил сомнение в целесообразности своего участия. С его точки зрения он был достаточно молод для этой роли. И только после проб, которые, кстати сказать, прошли великолепно, режиссер признался, что актер был прав.

Иногда на выбор той или иной роли в кино влиял актерский состав, способность к партнерству отдельных актеров. Сам Даль был великолепным партнером, чутким, внимательным, моментально и с удовольствием откликавшимся на неожиданную и интересную импровизацию. Никогда не "тянул одеяло на себя" - об этом свидетельствуют все работавшие с ним режиссеры и актеры. А ведь для этого у Даля, казалось бы, были все основания, и никто бы ему на это не мог бы ничего возразить. Но для актера не существовало такого понятия, как профессиональные амбиции. Ему была важна сообщность художников, которые, собравшись, объединившись вместе - в театре ли, в кино, - работают, дышат одним дыханием, чтобы создать что-то новое ради рождения искусства.

А профессиональные качества всегда находились в непосредственной зависимости от его характера и способа существования в искусстве. Даль с молодости прекрасно пел. Сам он считал себя прежде всего драматическим актером и свой музыкальный дар "не продавал" - ни на радио, ни на телевиденье, ни на пластинки. На просьбу спеть, как правило, отвечал: "Я не пою".

Но бывало и так. На гастролях Театра на Малой Бронной в Шотландии англичане долго благодарили актеров за данный Далем концерт. Он на всем протяжении пути из города Эра - родины Р. Бернса - обратно в Эдинбург пел русские народные песни. Свои же дивились: откуда он знает - ну мелодии, ладно, но тексты...

Этот эпизод относится скорее к области настроения. Однако, если выпадала такая возможность, любил своих поющих героев озвучивать сам. Его голосом поет Иванушка-дурачок, сэр Марлоу из телеспектакля "Ночь ошибок", Барыгин-Амурский из фильма "Не может быть", солдатик из "Старой, старой сказки" и другие. И конечно же, шут в "Короле Лире".

Пел Даль как драматический актер, для которого музыкальный момент - еще один штрих в образе его героя, с помощью музыки и поэзии раскрывающий глубины, неподвластные сухой прозе. Каждый такой номер выстроен как своеобразная маленькая поэма, спектакль в спектакле, фильм в фильме.

Там, где видео- и звукоряд сливаются воедино, просматривается, как прочно слиты в таланте артиста три важнейших компонента - музыка, поэзия и пластика. Их не разъять. Музыкальность заложена в основе движения, в его подчиненности какой-то внутренней мелодии, которая слышна только этому актеру, звучит внутри него. Она придает каждому жесту темп и ритм, интонационную и тембровую окраску. А связанная с поэзией пластика приобретает эмоциональность и одухотворенность. О музыкальности поэзии - то есть о чтении стихов - разговор особый.

Не поет его голосом только Крестовский, герой фильма "Земля Санникова". Сохранились фонограммы, даже два варианта. На одном из них в промежутке между двумя песнями слышна сердитая реплика артиста: "Кабацкая песня - дубль четвертый!!" Раз за разом режиссер и композитор заставляли Даля перезаписывать эти песни. Кончилось тем, что ему все. это надоело. Он сказал, что все уже спел и сыграл, и наотрез отказался что-либо переделывать. Песни в фильме спел О. Анофриев. Отказался Даль пойти и настоять, чтобы песни были оставлены за ним. А ведь это было его право. Но это уже из области характера.

Плоды такого саморуководства своей судьбой в искусстве вознаграждались актеру творческими взлетами и прозрениями. Все меньше становилось "проколов" или, как он говорил, "авантюр".

Тогда, на "Земле Санникова", отказ Даля не имел последствий. А Э. Рязанов даже прислал актеру благодарное письмо с надеждой на будущие творческие встречи. Но чаще всего безнаказанным не проходило - судьба в ответ мстила, как могла. Отказ от участия в спектакле "Вишневый сад" в роли Пети Трофимова привел к вынужденному уходу из "Современника", которым уже руководила Г. Волчек. Отказ от участия в фильме "Экипаж" стал причиной травли актера зав. актерским отделом "Мосфильма" и появления странного негласного приказа: Далю три года запрещалось сниматься на "Мосфильме". И т. д. и т. п. Думается, что здесь мы закончим перечислять все роли, от которых отказывался Даль, и все последствия, которые это за собой влекло.

Главное, актер продолжал жить так, как сам для себя считал нужным, несмотря ни на что.

Подобно своему Пеплу или шуту, он ничего не мог изменить в той эпохе, к которой принадлежал. Единственно, что он мог, - или саморегулировать выбор ролей и театров, или играть ему навязанное так, как подсказывала совесть, вкладывая в него новый и неожиданный смысл. Именно этой внутренней свободы и независимости ему не прощали некоторые руководящие, как творческие, так и административные, работники, чувствуя противоборство и противостояние актера. Именно там рождались разговоры о сложности, резкости и неуживчивости его характера. А уж об его уходах из театров просто ходили легенды.

Пошли пересуды: "мания величия", "что ему надо - театры приглашают, роли дают, а он все недоволен..." На начальство можно было и не обращать внимания. Непонимание коллег ранило гораздо больнее. Актер в таких случаях ничего не пытался объяснить. Молча уходил, чувствуя на себе неодобрительные взгляды.

В своих попытках определить составляющие таланта О. Даля, я, как мне показалось, несколько "засушила" его дарование на бумаге. Никакие теоретические выкладки не заменят органики, естества, природы - того, что рождено интуицией, сплавленной с воображением. Позднее Даль, о чем свидетельствуют дневниковые записи, начнет задумываться, попробует привести в систему собственные ощущения, будет размышлять над актерским существованием в пространстве сцены и кадра. Но это нисколько не помешает его импровизациям, абсолютной легкости и свободе.

Пример такой импровизации - речитатив шута в сцене у Гонерильи. Трагическая изысканность, надломленность пластики, воздушность и невесомость каждой фразы, а мелодия словно возникает из дыхания далевского шута. Впрочем, песня шута и впрямь родилась из дыхания актера - он спел ее прямо на съемке так, как слышал в себе. Когда отснятый материал был показан Д. Д. Шостаковичу, композитор сказал, что актер уже все спел, осталось только написать сопровождение. Оно звучит здесь тихо, проходя где-то на втором плане, словно следуя за актером. И кажется, что шут сочиняет свои песенки на ходу, играючи.

Откуда бралась эта легкость и свобода? Думается, это прежде всего - талант. Но еще и мастерство, и высокий профессионализм, которые позволяли распоряжаться мыслью и проживать жизнь своего героя, не заботясь о форме. Форма помогала, но никогда не довлела. Актер отдавался на откуп форме только там, где сюжет существовал как предлог к действию, а не был развитием характера. Как правило, это случалось с актером в его комедийных ролях. Здесь господствовала типажность, эксцентрика, гротеск. Это вовсе не означало, что он работал вполсилы. Напротив, все игралось всерьез. Но в сути серьезного была та доля добродушия и иронии, которая свойственна взрослым в отношении к ребенку.

Писать о комедийных ролях Даля нужно в особой главе. Это отдельная тема. Но у нас сейчас "не то в примете". Только одно грустное наблюдение. Глядя на то, как счастливо-весело "хулиганит" актер в своих барыгиных-амурских, флоризелях, марлоу, вспоминая Даля - Эгьючика из спектакля "Двенадцатая ночь" в "Современнике", трудно предположить, представить себе, что это все тот же Даль, которого запомнили сдержанным, мрачным, ушедшим в себя. Но он мог быть и другим - смешливым, остроумным, живым.

В быту Даль обладал "пикирующим" чувством юмора. Эфрос определил его характер как "смесь жирафенка с пантерой", и это очень точно. Он и был таким - очень разным. Просто с годами желания веселиться хватало разве что на близких. Но даже в последние трудные годы он мечтал о комедии. Это был тот мир, в который он, всегда молчаливый и сдержанный человек, пускал всех. Мир театрализованного представления, фантазии, выдумки, озорства. Это была потребность эмоционального отдыха, возможность выйти в новую форму и еще одна встреча с детством, куда каждый из нас хотел бы вернуться. Главное было - не растерять ощущение своей первозданности.

В 1978 году он писал режиссеру А. Эфросу:

"Время уже не бежит, а летит. Определяется человек, определяется его сущность - и тут я согласен с Делакруа, который сказал примерно следующее: вот когда человек рождается, он и есть тот самый чистый и истинный человек. Потом жизнь накладывает на него различные наслоения, и его задача в течение жизни - сбросить с себя все наносное - и вернуться к себе, к своей истинной сущности".

Несколько слов об образе, который в череде героев Даля стоит несколько в стороне. В творческой биографии актера он тоже мало известен.

История такова. В 1975 году режиссер А. Симонов начал снимать на "Ленфильме" двухсерийную картину "Обыкновенная Арктика". Сценарий был написан К.М. Симоновым по рассказам Б. Горбатова "Закон зимовки". Он же, Симонов-старший, подал режиссеру идею взять на одну из главных ролей О. Даля.

Молодой режиссер впервые брался за такую большую работу. Но было нетерпение, жажда работы, самостоятельность взгляда. Все это, и в особенности последнее, решило дело в его пользу - актер, прочитав сценарий, дал согласие. Но это же стало основной претензией к фильму у начальства. "Зачем нам разрушать романтический стереотип, сложившийся в представлении советского зрителя об Арктике 30-х годов?" - услышал Симонов от одного из руководителей телевидения.

Картина на голубые экраны все-таки попала. Но опять сработала та же система, что в свое время с "Женей, Женечкой...", - система "замолчания". Единственный показ по тогдашней 4-й программе в параллель с идущей по 1-й очередной Олимпиадой, когда, естественно, все взгляды были направлены к спорту. Так она и прошла - без повтора и единого слова в печати.

Симонова стереотипы не интересовали, так же как и Даля. Их интересовали люди. Те люди, которые были вынуждены жить и работать в тяжелейших условиях. Романтики не было. То есть, она была, когда снаряжали их на великие подвиги, провожали под звон и шум громыхающих оркестров. А потом про этих людей просто забыли.

Симонов сомневался, сможет ли Даль, по его словам, прекрасный мальчик нашего кинематографа, обаятельный даже в гневе, в разнузданности, тонкий, ювелирно владеющий всеми оттенками палитры своей "вечной юности", сможет ли он перейти в другое качество - ведь ему предстояло сыграть человека старше себя, прошедшего две эпохи. Поэтому перед тем как пригласить актера на роль Антона Семеновича, начальника строительства далекого полярного причала, Симонов снял его в фильме-концерте "Военные - сороковые" из телецикла "Поют артисты театра и кино". Передача единственный раз прошла по ТВ в 1975 году и больше не повторялась. Она - неизвестна, поэтому несколько слов о ней.

В кадре стоит О. Даль и поет песню "Дороги" Ошанина - Новикова. И тут обнаружилось - ввалившиеся щеки, темные круги вокруг глаз, какое-то пропыленное, уставшее лицо. Перед нами был человек, прошедший войну от первого до последнего выстрела. Это не было фактурой Даля, это был способ его актерского существования. Интенсивность внутренней душевной и духовной жизни изменила и его внешний облик.

Позднее, В. Б. Шкловский в рецензии на фильм "На стихи Пушкина..." отметил, что, вживаясь в поэзию великого русского поэта, Даль становится временами на него похож.

Вот такой же неожиданный, совершенно не похожий на себя, Даль в фильме "Обыкновенная Арктика". Нужно было все обаяние артиста, чтобы не приписать ему самому того неприятного, более того - отталкивающего первого впечатления, которое производил его герой.