Зритель и зрелище

"Зритель без зрелища - это лишенное смысла понятие. Однако само зрелище - явление дифференцированное"^*, - пишет советский исследователь Н. А. Хренов.

^* (Хренов Н. Л. Социально-психологические аспекты взаимодействия искусства и публики. М., 1981, с. 11.)

Да, понятие зрелища необходимо для определения сущностных особенностей зрителя, но мы очень долго без него обходились. Почему? Да, зрелище - понятие дифференцированное, но ведь не настолько, чтобы его разновидности нельзя было подвести под общее понятие. И вместе с тем это так - нет ни удовлетворительного определения зрелища, ни сколько-нибудь стройной теории его. В дальнейших наших рассуждениях об этих вопросах мы будем опираться в значительной степени на только что процитированное исследование, одно из немногих в отечественной литературе, обсуждающее интересующую нас тему.

На вопрос "Что такое зрелище?" словари предпочитают отвечать путем перечисления его исторических форм. Так, в "Энциклопедическом словаре" Ф. Брокгауза и И. Эфрона мы читаем: "К публичным зрелищам и увеселениям относятся: представления, концерты, балы и маскарады во всех театрах, как императорских, так и частных, в цирках, клубах, садах и вообще во всякого рода общественных местах, выставки (за исключением сельскохозяйственных и устраиваемых с научными целями) и базары с музыкой, частные музеи, литературные и музыкальные утра и вечера, живые картины, скачки, бега, гонки, зверинцы, стрельбища, карусели, качели и т. п."^*. Если из этого списка вычеркнуть то, что исторически устарело, и оставшегося будет достаточно. Получится, что зрелише - это все, "что рассматриваем, на что глядим внимательно". Так решает вопрос В. Даль^**. Своего рода интернациональный вариант такого перечислительного определения зрелища дал а свое время Фридрих Шиллер, называя лондонские скачки, бой быков в Мадриде, спектакли в Париже, травлю зверей в Вене, веселое оживление римского Корсо^***. На основании этих чисто эмпирических перечислительных определений можно создать себе представление о том, что такое зрелище, но понять - вряд ли. Слишком разнообразен и многолик калейдоскоп форм зрелища, слишком неясен принцип их группировки. Видимо, дифференциация явления лежит отнюдь не в плоскости его конкретных разновидностей - к этому мы еще придем. Но чтобы обратиться к обсуждению этого вопроса во всеоружии, надо понять неслучайный факт сравнительно малого интереса к феномену зрелища в течение предыдущих нескольких веков (определения Шиллера, Даля, Брокгауза и Эфрона относятся к прошлому веку). Это контрастирует с большим интересом к зрелищам в далеком прошлом и в наши дни. Думается, что обсуждение этого вообще-то исторического вопроса имеет прямое и непосредственное отношение к самым современным и актуальным проблемам психологии юного зрителя.

^* (Энциклопедический словарь. Брокгауз Ф, и Эфрон И. Т. 12а. СПб., 1894, с. 693.)

^** (См.: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. М., 1978, с. 694.)

^*** (См.: Шиллер Ф. Статьи по эстетике. Л., 1935, с. 245.)

Обыденная жизнь - такова уж ее природа - изрядно аисторична. В нашем по-своему комфортном и цивилизованном конце XX столетия мы не часто думаем о том, что люди раньше жили иначе. Какое нам дело до загадочных первобытных ритуалов, "странных" порядков жизни общины, средневековых обрядов и народных праздников? Так - "этнографический интерес", не более; сюжет для кино, канва приключенческой книги. При этом мы не даем себе труда задуматься над тем, что наша теперешпяя жизнь есть перестроенная старая - и в этом смысле ее продолжение, и что очень многое из того, что мы привыкли считать собственным изобретением, достоянием нашего века, на самом деле имеет глубокие корни в истории.

Человек, как известно, существо общественное, коллективное. "Поэтому всякое проявление его жизни- даже если оно и не выступает в непосредственной форме коллективного, совершаемого совместно с другими, проявления жизни, - является проявлением и утверждением общественной жизни"^*. Тем самым человек "обречен" на необходимость вступать в общение с себе подобными. Средства своего существования человек производит коллективно, в общении; без общения он не способен воспроизводить свой род, культуру, производить духовные ценности. В известном смысле общение - категория универсальная; как таковая она и выступает в современной науке.

^* (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 119.)

Для общения люди используют разные средства - орудия и знаки. Своеобразным знаком общения является коллективно создаваемый образ человеческой деятельности. Вся ритуальная и обрядовая жизнь .первобытных народов насыщена такого рода действиями. Первобытные люди жили материально бедно и голодно, но они не позволяли себе бедности и голода духовного. Когда читаешь книги этнографов и антропологов, описывающих ритуальные действия жителей первобытной общины, то трудно отделаться от впечатления, что перед нами странный вариант театра, в котором все одновременно и актеры, и зрители. Может быть, наше сравнение и покажется слишком смелым, но ведь такова же по сути своей современная дискотека, в которой каждый ее участник одновременно и актер, и зритель.

Итальянский эстетик-марксист А. Банфи замечает: "Коллективность является зрелищем самим по себе". И дальше объясняет свою мысль: "Поначалу социальность в своей совокупности может быть зрелищем самим по себе, и таким оно оказывается тогда, когда освобождается как от внутренних иерархических расслоений, требующих от него практической функциональности, так и от фрагментарности и обособленности индивидуальной деятельности, иными словами, когда оно предстает единым в своей свободе, богатстве, разнообразии отношений, то есть в развлечениях, в празднествах"^*.

^* (Банфи А. Избранное, М., 1965, с, 93.)

Древнегреческие вакханалии, древнеримские сатурналии, средневековые карнавалы... В каждом из этих празднеств наших предков каждый зритель становился участником, а каждый участник - зрителем. Представители общины - первобытной, античной, средневековой - удивительно сходятся в стремлении периодически воссоздать на своих праздниках образные картины своей жизнедеятельности. В чем тут дело?

А дело в том, что жизнь общины основана на жестком регламенте, непререкаемых традициях, косных и консервативных, на размеренности тяжких трудовых будней с редкими минутами передышки и отключения. Первобытный человек был связан доминированием природных, "естественных" факторов в процессе объединения членов общины для совместной деятельности в такой степени, что вся его жизнь характеризуется всеобщей прикованностью к коллективу. Индивид в общине прочно связан в поведении непререкаемыми табу, обычаями, ритуалами. Преобладание целого - семьи, племени - над индивидом - характерная черта ранних форм человеческого общества и общения. "Чем больше мы углубляемся в историю, - писал К. Маркс, - тем в большей степени индивидуум, а следовательно и производящий индивидуум, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому: сначала еще совершенно естественным образом он связан с семьей и с семьей, развившейся в род; позднее - с общиной в различных ее формах, возникшей из столкновения и слияния родов"^*.

^* (Маркс К., Энгельс Ф, Соч., т. 12, с. 710.)

Важнейшей характеристикой общинного существования (в какой бы конкретно-исторической форме мы его ни рассматривали) является недифференцироваппость индивида и общины, когда мысли и действия каждого человека являются неизменно "общинными". В этих условиях индивид может вести только родовую жизнь. Здесь не возникает даже речи о самостоятельности поведения и сознания индивида (даже учитывая индивидуальный выбор в семейных и соседских связях), без чего немыслима самая элементарная личная жизнь. Характер основного занятия, формы общения, особенности бытового уклада (жилище, пища, одежда) жестко обусловлены и определены. Человек здесь подчеркнуто неиндивидуален: он не разделяет свою жизнь на личную и общественную.

Сама постановка проблемы человека и общества происходит здесь преимущественно в плане нормативной регуляции поведения человека по законам внутрикорпоративных и авторитарных императивов. Это характерно не только для первобытных общин с их первобытным коммунизмом, но и для античных городских общин, и даже для сословно-корпоративного устройства общества, типичного для феодализма.

То навязчивое совпадение общественного и индивидуального, которое мы наблюдаем в условиях "личной зависимости", сохраняющее удивительный консерватизм на протяжении длительного исторического периода, проектировало в социально-массовых масштабах тип "сплошной личности". Это определение мы заимствуем у писателя-народника Г. И. Успенского, который очень точно назвал общинное существование "сплошным": "Все сплошное - и сплошная природа, сплошной обыватель и сплошная нравственность, сплошная правда, сплошная поэзия, словом, однородное, стомиллионное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслью и только в сплошном виде доступное пониманию"^*. Сказанное нарочито публицистично, обвинительно, обличительно по отношению к "свинцовым мерзостям" самодержавной России прошлого века, это определение вовсе не сводится к публицистическому приему. Оно характеризует определенный уклад жизни. И этот уклад жизни для своего поддержания очень нуждался в том, что называется зрелищным общением. Это зрелищное общение выполняло ряд функций, делавших его незаменимым регулятором жизни общины. Что же это были за функции?

^* (Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 8. М., 1949, с. 205-206.)

Первой была функция суггестии (внушения) - агрессивная в своей навязчивости тенденция к воздействию на психофизиологическую организацию человека мощными, ударными дозами впечатлений. Древние были очень хорошими социальными психологами, пускай мыслящими лишь интуитивно. Они знали, что при коллективном восприятии индивидуальные психологические особенности вытесняются. "Диапазон отклонений, характеризующий поведение индивида в группе в отличие от его поведения наедине с самим собой, достаточно велик и колеблется в зависимости от конкретных особенностей той ситуации и тех групповых отношений, в контекст которых вписывается персональное поведение и ориентация. Иными словами, можно заметить различия в том, как меняется степень и характер реакции человека на происходящее в зависимости от того, находится ли он... на митинге, на концерте в театре или наблюдает спортивное состязание на стадионе"^*.

^* (Парыгин Б. Д. Основы социально-психологической теории. М., 1971, с. 214.)

Советский историк и социальный психолог Б. Ф. Поршнев убедительно показал, что в группе человек во много раз более внушаем, нежели тогда, когда он один^*. На этом основаны, в частности, функции хора в древнегреческой трагедии. "Хор была та кучка наиболее нервных, восприимчивых зрителей, которые заражались первыми, свои чувства выражали замечаниями, криками и суждениями и, принимая как бы активное участие в представлении, передавали свое настроение, свою оргию зрителям. Таково происхождение хора древнегреческой трагедии"^**. Другими словами, хор выполнял в первую очередь суггестивные функции.

^* (См.: Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1966.)

^** (Кугель А. О творчестве Мочалова. - Театр и искусство, 1900, № 46, с. 820.)

Суггестивная сила зрелища во многом основывается на фундаментальной потребности человека в эмоциональном общении, в эмоциональном контакте. Потребность эта, закладываемая в раннем детстве, в процессе непосредственно-эмоционального общения матери и ребенка, сохраняется у человека на протяжении жизни и требует своего удовлетворения. Так, для человека важно, чтобы его чувства были созвучны чувствам другого человека (это хорошо видно, например, в феномене потребности во взаимности в любви). Зрелищное общение позволяет человеку в непосредственно эмоциональной форме причаститься к своей общности, почувствовать свою защищенность. На этом, в частности, основан феномен подростковых объединений, когда ребята сбиваются в стайки, нередко пугая взрослых своим эмоциональным единством.

Исследования советских социальных психологов (В. М. Бехтерева, Е. С. Кузьмина, Б. Д. Парыгина, Б. Ф. Поршнева, Ю. А. Шерковина и др.) показали, что внушение является специфическим феноменом человеческого общения, одним из типов (наряду с подражанием) прямого влияния человека на человека, их своеобразного взаимного психологического "заражения". "Характерно, что в онтогенезе, на протяжении жизненного развития индивида, суггестия имеет неизмеримо большую власть над детьми (достигая кульминации в 8-10-летнем возрасте), чем над взрослыми. Столь же симптоматично, что суггестия более властна над группой людей, чем над одиночкой, а также, если она исходит от человека, как-то олицетворяющего группу, общество и т. п., или от непосредственных словесных воздействий группы людей (возгласы толпы, хор и т. п.)"^*. Из приведенных характеристик внушения как социальнопсихологического явления уже явно просматриваются существенные возможности его использования в качестве инструмента воспитания, о чем пойдет речь в дальнейших главах.

^* (Поршнев Б. Ф. Контрсуггестия и история (Элементарное социально-психологическое явление и его трансформации в развитии человечества). - В кн.: История и психология. М., 1971, с. 12.)

Другая функция зрелищного общения еще более фундаментальна в том смысле, что затрагивает глубинные пласты психологической организации личности. Дело в том, что в структуре зрелищного общения ярко выступает момент его оппозиционности как противопоставление "мы" и "они". Приведем пример.

Известно: в древнеримском цирке одновременно состязались четыре колесницы, каждой из которых соответствовало определенное товарищество на трибунах - поставщики колесниц: красные, белые, зеленые, голубые. Соответственно этим цветам и распределялись "болельщики", причем разделение это выходило далеко за рамки личных симпатий и антипатий. Оно носило характер важного механизма функционирования Римской империи. "Возьмут перевес зеленые, и часть народа приходит в уныние, - повернется счастье на сторону голубых, другая часть досадует; нет от этого ни для кого ни выгоды, ни вреда, а между тем они то приходят в бешеный восторг, то погружаются в глубокую скорбь; из-за мелочен идет такой спор, как будто отечеству угрожает опасность. Игры цирка подрывали строгость нравов, порождали пустейшие ссоры, уничтожали чувство справедливости и служили неисчерпаемым источником всевозможных дрязг и раздоров"^*. Пресловутое "хлеба и зрелищ!" было для римлян всепоглощающим. "Кто бы ни управлял миром, Нерон или Марк Аврелий, спокойно ли процветала империя или раздиралась мятежами и междоусобиями, угрожали ли пределам ее варвары, или римские войска одерживали над ними победы, в Риме и высшие и низшие, свободные и рабы, мужчины и женщины, постоянно были заняты одним вопросом: кто одержит победу, голубые или зеленые"^**. На первый взгляд, такое расщепление народа представляется неразумным и вредным, однако оно имело серьезный смысл: позволяло достигнуть эмоциональной разрядки, тренировало дрябнущие мышцы римской агрессивности, столь необходимой для ведения захватнических войн. Мы уже не говорим о явном классово-политическом значении такого разделения. Такую оппозиционность в структуре зрелища питали не только цирк и стадиум, но и театр, и другие формы увеселений римлян.

^* (Фридлендер Л. Картины из истории римских нравов от Августа до последнего из Антоников. Т. 2. СПб, 1873, с. 435.)

^** (Там же, с. 428.)

Если вернуться еще на несколько веков раньше - в эпоху расцвета древнегреческой культуры, немыслимой без древнегреческого театра с его выдающейся трагедиен, го и там мы находим столь же отчетливую тягу к оппозиционности зрелищного общения. Причем древние греки могли черпать из оппозиционности театрального зрелища серьезный нравственный, воспитательный потенциал. Трагедия выносила социальные и политические конфликты на подмостки и, трактуя общественные и культурные страсти как борьбу добра и зла, содействовала улучшению нравов.

Зрелищная культура древности, античности и средневековья несла в себе и еще одну важную функцию, также основанную на оппозиционности: верха - низа, богатства - бедности, серьезного - смешного и т. д. Это великолепно показал в своих работах М. М. Бахтин^*. Например, зрелищное общение в виде карнавалов позволяло иначе видеть общественную жизнь путем ее пародирования, вышучивания. Игровое по своей сути зрелищное общение людей в период карнавала позволяло примеривать самые различные маски, пытаться играть любые социальные роли. Это был прекрасный социально-психологический тренинг для наших предков.

^* (См.: Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965; его же. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 4-е. М., 1979.)

Таким образом, мы видим, что зрелище представляло собой особую форму общения, целью которой было спровоцировать, вызвать в максимально яркой, обнаженной форме эмоции людей путем концентрирования их в сравнительно небольшом пространстве (театр, стадион, цирк), доведения эмоций до апогея через мимику, пантомимику, моторику и взаимное внушение зрителей и затем снять это напряжение через своеобразную разрядку чувств, уравновешивающую отношения человека с самим собой и с миром.

Описанные механизмы зрелищного общения относятся к тем моментам истории, когда это общение было неразрывно связано с определенной общностью людей, было их непосредственным общением - "лицом к лицу". Но и здесь мы уже замечаем тенденцию к отделению зрелищного общения от общности (общины), которое идет через развитие его опосредованных форм. Зрелищное общение все более и более становится формой искусственного общения - общения посредством определенной профессионально организованной его формы. Средства зрелищного общения непрерывно развиваются, но само оно неумолимо отдаляется от непосредственной общности людей.

Наибольшее падение интереса к зрелищной культуре происходит в XVIII веке, когда философ и искусствовед Г. Лессинг писал: "Отчего происходит эта разница вкусов (древних и его современников. - А. Т.), если не оттого, что греки при представлениях воодушевлялись столь сильными, столь необычайными чувствами, что не могли дождаться той минуты, когда снова будут испытывать их. Мы, напротив, выносим из театра такие слабые впечатления, что редко считаем посещение его стоящим траты времени и денег. Мы почти все и почти всегда идем в театр из любопытства, ради моды, от скуки, ради общества, желаем на других посмотреть и себя показать, и лишь немногие идут с иною целью, да и то редко"^*. Немецкий просветитель, кажется, подводит черту под определенным этапом развития зрительной культуры, уступающей свое место культуре, умозрительной. Зрелище безнадежно отступает под напором искусства, рассчитанного на индивидуальное потребление. На передний план выходит его величество роман, с могущественным влиянием которого ни в XVIII, ни в XIX веке не дано конкурировать никакому другому жанру искусства - разве что лирике.

^* (Лессинг Г. Гамбургская драматургия, М.-Л., 1936, с, 293.)

Этот процесс, конечно же, подчиняется более широким закономерностям общественной жизни. В нем слишком явно слышатся отголоски развивающегося капитализма с его культом частной собственности, эгоистических интересов и принципиальным индивидуализмом. "В ледяной воде эгоистического расчета потопила она (буржуазия. - А. Т.) священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности"^*.

^* (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 426.)

Известно, что капитализм враждебен народной культуре, тяготеющей к зрелищной стихии. Именно на его счет надо отнести радикальное отделение зрелищного общения от реальной общности людей. Однако это приспособление зрелища к интересам чистогана, приручение его денежным мешком происходит уже в эпоху империализма. С бурным развитием городов, увеличением разобщенности индивидов возникает необходимость поиска новых коммуникационных возможностей. Продукция, рассчитанная на культурно-индивидуальное потребление (книга, например), уже явно не справляется с функцией посредника тысяч людей, тяготящихся своим одиночеством. И здесь как нельзя кстати оказывается отодвинутая временно на второй план культуры зрелищность, возрождающаяся к жизни в новой форме, питаемая экспансией средств массовой коммуникации и информации.

Зрелище приходит сначала в кинотеатр, вырывается на простор огромных эстрадных площадок-стадионов, наконец, входит в квартиру светящейся трубкой телевизионного кинескопа. И при этих чисто технических возможностях зрелищное общение оказывается способным выполнять все те функции, которые мы пытались выше довести до сведения читателя.

Конечно же, в условиях государств с различным общественным строем возрождение зрелищных форм общения с помощью средств массовой коммуникации принципиально разнится. В мире капитала рост зрелищной культуры знаменует собой прежде всего новый виток в развитии системы манипулирования сознанием людей, отвлечения их от насущных вопросов социальной жизни, от борьбы за свои жизненные интересы. В решении этих задач такие спруты буржуазной массовой культуры, как Голливуд и могущественные телекомпании, достигли виртуозности.

В нашей стране с первых дней установления социалистических общественных отношений развитию зрелищной культуры уделялось огромное внимание. Надо отдать должное работникам культуры и искусства 20-х годов; они прекрасно осознавали могущество зрелищных форм общения, потребность в таковых народных масс. Достаточно назвать имена таких энтузиастов зрелищных искусств, как А. В. Луначарский, В. Э. Мейерхольд, С. М. Эйзенштейн. Уже тогда было сделано много для развития отечественного кинематографа, создания оригинальной эстрады, повсеместного развития спортивной и культмассовой работы.

Обратимся к нашему времени.

Если условно датировать это наше время периодом с середины 70-х годов, то можно выделить несколько ситуаций, разобраться в которых, не учитывая феномен зрелищного общения, практически невозможно.

Первым "отказало" киноведение, которое начиная с середины прошлого десятилетия решительно не может понять, что происходит с юным зрителем и с кино, которое этого юного зрителя привлекает. То, что дети мало смотрят детские фильмы, знают все, но традиционное клише киноведения не допускает такого отклонения созданного им же самим "образа юного зрителя". Дело дошло до того, что критический отклик о фильме в газете или журнале, сопряженный с укорами в увлечении зрелищностью, развлекательностью, служит гарантией, что фильм соберет изрядную аудиторию молодых. Такие упреки нередко просто выполняют функции рекламы. За традиционными "увы" и "к сожалению" часто лежит непонимание сути происходящего. Дело в том, что после кассовых провалов начала - середины 70-х годов наше кино начиная примерно с 1979-1980 годов переориентировалось на зрелищные начала фильма. Словом, кино пошло навстречу зрителю (иногда не без серьезных художественных и нравственных потерь), удовлетворяя его жажду зрелищного общения. Киноведение оказалось к этому неготовым и до сих пор еще по-настоящему не перестроилось в новой ситуации.

Второй тревожный сигнал прозвучал, когда газеты начали писать о подростковых объединениях, особенно" частых вокруг спортивных клубов, прежде всего футбольных команд. Это явление, воспринятое с настороженностью, а иногда и с откровенным раздражением, по нашему мнению, не было по-настоящему понято. А смысл этих объединений, как правило, был прост: преодолевая дефицит общения, свойственный крупным городам, ребята объединялись вокруг спортивных обществ, заполняя спортивные арены не столько из любви к спорту, сколько из потребности в зрелищном общении. К сожалению, мотивы,такого поведения для большинства взрослых остались загадкой.

Третий феномен выразился во все ширящейся волне упреков подрастающему поколению в том, что "ребята мало читают". Однако есть основания утверждать, и об этом говорят наблюдения библиотечных работников, что за последние годы подростки в основном не стали читать меньше. Более того, круг их чтения качественно улучшился. Тем не менее прочно укоренилась версия, что увеличение внимания к эстраде, кино и телевидению (а эго несомненные факты) происходит "за счет" чтения. Думается, это не совсем так. Просто культурное (духовное) потребление, имеющее индивидуальный характер (книги, журналы, радио), сегодня недостаточно для человека и требует дополнения культурным потреблением, имеющим публично-зрелищный характер (театр, концерты, спортивные зрелища). Об этом свидетельствуют данные социологов. Советский философ и социолог Б. А. Грушин еще двадцать лет назад, фиксируя высокий уровень индивидуального потребления культуры, отмечал огромный удельный вес публично-зрелищных форм в жизни современного человека (причем для некоторых категорий публики эти формы оказываются основными)^*.

^* (См.: Грушин Б. А, Свободное время. М., 1967, с, 149.)

Эволюционный период "мирного сосуществования" культуры "индивидуального потребления" и культуры публично-зрелищной сменился во второй половине 70-х годов взрывным развитием зрелищных форм. Это можно трактовать по-разному, но факт остается фактом: в социальной ситуации развития современных поколений начинает играть существенную роль мотив потребности в зрелищном общении. Через него становятся понятными и объяснимыми многие особенности современного отрочества. Без феномена зрелищного общения нельзя объяснить и те метаморфозы, которые происходят в сфере художественных интересов подростков. Не принимая в расчет все то, о чем мы говорили, когда характеризовали зрелище как особую форму общения и особую форму восприятия искусства (эмоциональность, суггестия, оппозиционность - "мы" и "они"), трудно что-либо понять в изменчивом мире современного отрочества, в психологических особенностях зрителя-подростка.

Подойдя к данному этапу наших размышлений, мы вправе предположить, что у читателя накопился уже целый ряд вопросов по ходу изложения, не ответив на которые рискованно пускаться в дальнейший путь. Попытаемся внести нужные разъяснения.

Первый из предполагаемых вопросов, видимо, должен формулироваться следующим образом. Так ли уж необходимо в книге, посвященной нынешнему юному зрителю, столь подробно писать о древности, об общине, колесницах, карнавалах? На наш взгляд, не только нужно, но и просто необходимо. Даже краткий экскурс в историю зрелищного общения показывает: многое из того, что мы сегодня отмечаем для себя как "новинку" во взаимоотношениях публики и зрелища, таковой на самом деле не является. У рассматриваемого нами явления большая история, которая помогает нам разобраться в текущих событиях. Ведь на обширной исторической дистанции легче увидеть важнейшие закономерности зрелищного общения, очистить их от случайных наслоений, веяний моды, пристрастных суждений вкуса.

При этом мы вовсе не стремимся к тому, чтобы поставить знак равенства между нашими юными современниками, самозабвенно пляшущими в дискотеке, и далекими предками, отправлявшими ритуалы в бликах костра. Между преемственностью и тождеством большая разница. Мы говорим лишь, что очень многие современные обычаи молодежи имеют солидное психологическое основание. Другое дело, что в поисках эмоционального объединения ребята часто тратят время попусту. Однако было бы ошибкой, справедливо обвиняя нынешних подростков в следовании порой не лучшим образцам мышления и поведения, не видеть ту реальную потребность в коллективном, общем переживании, сопереживании, которая сегодня столь явно у них наблюдается.

Второй предполагаемый вопрос читателя может быть связан с уточнением авторской оценки феномена зрелищного общения. Ведь из нашего текста пока не вполне ясно: зрелище - это хорошо или плохо? При своей кажущейся наивности вопрос этот принципиален. Объясним нашу позицию. Весь исторический очерк о зрелищном общении отчасти, по мысли автора, должен был выполнить миссию своеобразной реабилитации зрелища как фактора человеческой культуры.

Мы уже говорили о том, что очень часто на страницах прессы в последнее время звучат упреки в адрес кинематографа, в частности, в увлечении зрелищностью. Современную эстраду и даже театр упрекают в том, что во имя зрелищности своих представлений они жертвуют моментами, заставляющими зрителя думать. Спору нет: заставить зрителя задуматься - великая задача искусства, да и не только его одного. Но ведь без зрелищности тот же театр, кинематограф грозят обернуться чем-то маловыразительным. Более того, разве менее почетна и величественна задача заставить зрителя прочувствовать нечто, а подобное прочувствование, как мы уже отметили, гораздо легче наступает в заполненном зале, в коллективном приобщении зрителей к опыту страстей, мыслей, поступков людей.

Вместе с тем надо признать, что и упрек в увлечении зрелищностью очень часто бывает справедлив. Важно только, чтобы зрелище не превратилось для нас в нечто одиозное, поскольку такая позиция разоружает нас перед лицом явления сложного, неоднозначного. Ведь между древнегреческим театром и древнеримскими цирковыми увеселениями разница огромная, хотя и то и другое - зрелище, только в одном случае возвышающее личность, объединяющее граждан полиса вокруг определенных идей и умонастроений, а в другом - разрушающее "римский мир" через разжигание низких страстей и нагнетание ажиотажа. Какой же отсюда следует вывод? Дело в том, что само по себе зрелище еще не "хорошо" и не "плохо". Важно, каким содержанием оно наполняется и для каких целей используется.

Мы начали эту главу с указания на трудности, которые вызывает попытка дать определение зрелища. Теперь, когда наши представлении о зрелищах и зрелищном общении наполнились новым содержанием, знанием о ряде принципиальных признаков и функций этого явления, мы можем попытаться дать более точное определение зрелищного общения.

Итак, зрелищным общением мы назовем процесс взаимодействия и взаимовлияния людей, возникающий в результате определенного публичного действия, в котором особое - чаще всего главное - место занимают аудиовизуальные компоненты ("совокупность видимого и слышимого"), организующие восприятие зрителей определенным образом, вызывающие сильное эмоциональное переживание, обостренное чувство коллективности, общности, причастности к целому.

Конечно, это определение несовершенно - оно скорее сумма сказанного, чем обобщенная формула. Однако и в таком виде оно выполняет свои функции - намечает границы того, что подлежит рассмотрению.

Для того чтобы насытить конкретикой развиваемое на этих страницах представление о психологических особенностях юного зрителя, посмотреть на явление с точки зрения сегодняшнего дня, обратимся к тем чертам зрелищного общения, которые явно существуют сегодня во взаимодействии подростков и кинематографа, проанализируем особый, "скрытый" тип зрелищного общения, который проектирует современное телевидение, а затем вернемся к этой проблеме в ее собственно воспитательном аспекте.