Образ Ленина

Весной 1936 года Правительством было принято решение о конкурсе на пьесы и киносценарии об Октябрьской революции.

Конкурс был закрытый, то есть к нему привлекались обозначенные в постановлении лица. Наряду с крупнейшими драматургами театра и кино участвовать в конкурсе пригласили и нескольких молодых людей из числа "начинающих".

В их число попал и я. Для представления пьес был дан один год, для сценариев - полгода. Эта разница объяснялась отнюдь не тем, что сценарий легче написать, чем пьесу: все определялось конечной датой - выходом на экран и на сцену произведений к двадцатилетию Советской власти. До юбилейной даты оставалось полтора года. Сданная даже через год пьеса могла быть поставлена к Октябрю - шести месяцев для этого было достаточно. На постановку же кинокартины требовалось не меньше года. Поэтому для работы над сценарием давался такой ничтожный срок.

Не знаю как у других участников конкурса, но у меня не было ничего, кроме желания. И я положился на судьбу. Начну изучать материалы, а там видно будет.

Материалов, с которыми нужно было знакомиться, оказалось неисчислимое множество. Я себе даже и не представлял, сколько нужно было прочесть книг, журналов, газет, сколько энергии и времени потратить на поиски в архивах, на розыски людей, на встречи, беседы, поездки... А срок у меня был фантастически краткий.

Ввиду этого студия добыла мне в помощь Николая Владимировича Пестрово - ленинградского юриста, влюбленного в кинематограф.

Не помню уж, кто порекомендовал его в качестве нештатного сотрудника, но Николай Владимирович оказался в библиографических делах кудесником. Полгода мы с ним работали рука об руку. Разделили список книг, журналов и газет на две неравные части. Большую из них взял на себя Николай Владимирович. Через каждые два дня я получал от него пачку аннотаций прочитанного материала. Это были небольшие листки, в которых обозначалось краткое содержание прочитанного и на что следует обратить внимание.

С удивительным чутьем Николай Владимирович угадывал, что именно может пригодиться в работе прямо или косвенно.

По мере изучения исторических материалов и бесед с участниками Октября я все больше и больше погружался в атмосферу жизни Ленина. Я читал и перечитывал каждую заметочку, так или иначе относящуюся к нему. И, незаметно для самого себя, оказался в совершеннейшем плену его обаяния. Сидя над его письмами и записочками, я смеялся и ревел, как дурак. Я собирал все, что относилось к Ильичу, рылся в архивах, читал, читал, читал и вдруг обнаружил, что бесконечно полюбил этого человека и что писать об Октябрьской революции - это значит писать о Ленине. О нем. Просто о нем. И никакого другого решения для меня не может быть.

Однако в то время писать Ленина, писать его слова, его мысли, его поступки казалось чудовищной наглостью и непростительным кощунством.

Между тем вещь сама складывалась, и именно как вещь об Ильиче.

Тут нужно сделать поправку на время: сейчас, когда выходят десятки, если не сотни, сочинений - прозаических, театральных, кинематографических, где участвует Ленин, - тогдашние мои чувства могут показаться непонятными.

Две жизни 1961. Н. Рыбников - Семен, Л. Поляков - Николай Игнатьев

Две жизни 1961. Л. Свердлин - Профессор Бороздин

Две жизни 1961. Л. Свердлин - Профессор Бороздин

Две жизни 1961. В. Тихонов - Сергей Нащекин

Со страхом я обратился к Б. З. Шумяцкому - старому большевику, руководителю кинематографии, соратнику Ленина. Рассказал о своих сомнениях и переживаниях.

Однако Шумяцкий не только не обругал меня, но горячо поддержал и сам загорелся идеей сделать картину непосредственно о Ленине. Некоторые события, связанные с работой над сценарием "Восстание" - так первоначально назывался "Ленин в Октябре", - мне особенно врезались в память.

Когда время сценарного действия определилось - это был период от возвращения Владимира Ильича из Финляндии до провозглашения победы Октября, - мне понадобилось повторить путь, пройденный Ильичем от вокзала до конспиративной квартиры Фофановой.

Адрес квартиры указывался в архивных материалах и в опубликованных воспоминаниях.

Не спеша прошел я от Финляндского вокзала до дома, где жила Фофанова, стараясь представить себе тревожную атмосферу осени семнадцатого года, что видел, что слышал Ильич на этом пути, Так я дошел до дома на Сампсониевском проспекте, поднялся по лестнице и постучал,

Дверь открыла озабоченная чем-то домохозяйка,

Я сказал, что мне очень нужно посмотреть комнату, в которой жил товарищ Ленин (музея в ту пору в этой квартире еще не было). Меня впустили и позволили осмотреть всю квартиру. И вот наконец я в комнате, которую занимал Ильич; я узнал ее по описанию того, что видно из ее окна - пустырь, железнодорожная насыпь. Я попросил у хозяйки разрешения остаться на некоторое время одному в этой комнате. Она согласилась, вышла и закрыла за собой дверь.

Это была та комната, в которой жил Ленин в самые драматические, решающие судьбу дела всей его жизни дни.

Вот пустырь, который он видел тогда из окна. На этом подоконнике лежала его рука, вот пол, по которому ходил он вперед и назад в те великие дни и ночи.

Здесь Ленин думал, ждал, волновался, негодовал, надеялся...

Ничто, мне думается, не способно дать такой толчок воображению, как общение с подлинными вещами, с обстановкой, окружавшей ушедшего от нас человека.

Я испытал потрясение, находясь в этой комнате. Мне казалось, я чувствую напряжение проведенных здесь Лениным дней, чувствую, как концентрируется в этой маленькой комнатке движение мировой истории, как отзывается тут накал народных страстей, как чутко улавливает их Ленин, как несутся отсюда его мысли к товарищам, как его воля врезается в события, ведет за собой народные массы! Мне казалось, я слышу его шаги, шуршание газетных листов, звон чайной ложечки в стакане. Вот Ленин остановился у окна, прижал пылающий лоб к стеклу, закрыл глаза. Снова заходил по комнате, где он вынужден скрываться в то время, как разворачиваются революционные события и решается все, чем он жил всю жизнь.

Хозяйка с подозрением посмотрела на меня - более двух часов я находился один в этой полупустой комнате коммунальной квартиры.

Я поблагодарил ее и, стараясь не расплескать то драгоценное, что дала мне ленинская комната, отправился по пути, которым Владимир Ильич шел в ночь на 25 октября 1917 года в Смольный.

Эти проходы дали мне не меньше, чем полугодовое чтение материалов.

За два месяца до срока сдачи я засел за стол. Все основные события сценария происходили в строго исторических рамках, но это был все-таки сценарий не документального, а художественного фильма. Следовательно, почти все конкретное наполнение было вымыслом, основанным то на факте истории, то на догадке, то на свидетельстве современника, то просто на собственном воображении. Вскоре, однако же, я столкнулся с некоторыми проблемами особого порядка.

Так, одним из непременных участников событий тех дней не мог не стать охранявший Ленина финский коммунист Эйно Рахья. Между тем в то время когда я работал над сценарием, Рахья был репрессирован (его реабилитировали после XX съезда партии).

Никакой речи, естественно, не могло быть о том, чтобы он стал действующим лицом сценария.

Пришлось Эйно Рахью заменить вымышленным "товарищем Василием". Правда, в сценарии и без того, наряду с историческими лицами, были вымышленные - иначе невозможно было бы писать драматургическую вещь. Но в иных случаях введение таких персонажей диктовалось надобностями сюжета, свободой построения характера и т. п. Рахья же, как исторический персонаж, был исключен по соображениям чисто цензурным.

Одним из подлинных исторических лиц в сценарии был И. В. Сталин. Я старался подчеркнуть его роль в Октябрьских событиях, ибо мне (вполне искренне) казалось, что раз история впоследствии показала величие Сталина, значит, и тогда, двадцать лет назад, он был тем же великим человеком.

Я старался отыскать как можно больше материалов об участии Сталина в революции и акцентировать его поступки.

Делалось это, повторяю, вполне искренне, ибо я был под гипнозом всеобщего преклонения перед Сталиным, и мне неприятны речи и писания тех, кто так же, как я, искренне что-то делал в этом направлении, а теперь старается представить себя жертвой, а то даже и борцом с культом личности Сталина.

История есть история. Заблуждения есть заблуждения. И я и весь коллектив картины не "конъюнктурили", не подлаживались к ситуации, а поступали в согласии со своими представлениями, убеждениями, со своим тогдашним пониманием исторического процесса.

Все это, однако же, частности. Задача сценария заключалась в том, чтобы создать образ живого Ленина.

Я должен еще раз напомнить, что дело происходило тридцать лет назад, и написать "Ленин", подчеркнуть это слово, поставить двоеточие и начать писать за Ленина то, что он говорит, казалось невозможным. Как угадать, что именно сказал, бы Владимир Ильич в данных обстоятельствах? Как не солгать против его неповторимого, единственного характера, как угадать, о чем он подумал бы, как бы себя повел, что сделал бы сейчас?

Не мне судить, в какой степени удалось что-то сделать в сценарии, но зато знаю, что картина не состоялась бы без Бориса Васильевича Щукина.

Успех "Ленина в Октябре", конечно же, основан более всего на том, что в Щукине зрители признали своего Ильича.

Конечно, образ Ленина не мог быть создан без драматургии, но в "Ленине в Октябре" органически сплелись все наши усилия - Щукина в первую очередь, режиссера Ромма, оператора Волчка, Охлопкова, который чудесно играл Василия, Черкасова - Горького, Ванина - Матвеева.

Известно театральное положение, по которому нельзя актеру самому сыграть короля без того, чтобы окружающие своим поведением не "играли его", и, при всей гениальности Щукина, в успехе созданного им образа, конечно же, огромное значение имело то, как Охлопков убедительно играл любовь Василия к Ильичу, как играл Черкасов горьковское отношение к Ленину и т. д. и т. д.

Образ Ленина создавался всеми вместе - драматургией, режиссурой, актерским исполнением всех ролей картины и зрительским отношением к Ленину, любовью зрительного зала.