Все началось с "Убийства"

Известие, что он утвержден на роль Шарля Тибо в картине "Убийство на улице Данте", студент третьего курса театральной студии МХАТ Миша Козаков получил на целине, где студийцы во время летних каникул играли спектакль "В добрый час".

Фильм ставил на киностудии "Мосфильм" Михаил Ильич Ромм. Сниматься в кино, еще будучи студентом, играть прекрасную роль, работать под руководством такого великолепного мастера - это ли не предел мечтаний любого начинающего артиста! Да, Козакову невероятно, неправдоподобно повезло. Сейчас уже никого не удивляет, когда на главные роли в кино приглашают молодых неизвестных актеров, но в пятидесятых годах это было настоящим событием.

Как все произошло? Пожалуй, об этом лучше всего рассказывает сам Козаков:

"В 1955 году я учился на третьем курсе Школы- студии МХАТ, а на четвертом училась Галя Волчек, дочь кинооператора Б. И. Волчека. (Теперь Галина Борисовна- главный режиссер театра "Современник".) Как-то Галя подошла ко мне и сказала: "Мишка, знаешь, Ромм с отцом приступают к съемкам потрясающего сценария Габриловича. Там есть роль сына - потрясающая роль! Роль матери - ну, потрясающая роль! Сценарий о Франции, Ромм - ты представляешь?!" Я представил. "В общем, я хочу тебя порекомендовать. У тебя есть приличные фотографии?" "Нет, - ответил я, - и вообще я плохо на них получаюсь". "Тогда вот что. У моей сокурсницы муж - хороший фотограф. Попроси его снять тебя несколько раз с вариантами". Через неделю я отдал Гале штук двадцать фотографий. Они вполне соответствовали моему представлению о французской жизни и французах. Позируя, я поднимал воротник макинтоша, в углу рта торчала сигарета. Галя отобрала штук пять попристойней, показала отцу, тот с трудом выбрал одну и в свою очередь показал Михаилу Ильичу. Так меня просватали.

Одновременно с этим я пробовался на "Мосфильме" в картине "Мексиканец". Однажды иду я по "Мосфильму", ко мне подходит женщина и говорит: "Я - ассистент Михаила Ильича Ромма, зовут меня Екатерина Григорьевна Народицкая. Я хочу вас представить Михаилу Ильичу". Несмотря на то, что я был отчасти подготовлен, все-таки обомлел: "Как, прямо сейчас?" - "Да, прямо сейчас".

Идем. Подходим к двери. На ней надпись: "Шестая колонна. Режиссер М. Ромм" ("Шестая колонна" была рабочим названием фильма "Убийство на улице Данте"). Вошли в "предбанник" кабинета Ромма. "Посидите здесь, - говорит мне Екатерина Григорьевна, - я сейчас доложу Михаилу Ильичу".

Сижу. От волнения аж взмок. Входит Михаил Ильич, с ним Волчек. Ромм вошел с улыбочкой, в руках - неизменная сигарета в мундштуке (тогда сигарет с фильтром еще не выпускали), глаза за стеклами очков смеются и - низким голосом: "Ну, давайте знакомиться". Я представился. "А вы не сын покойного писателя Михаила Козакова, автора "Девяти точек"? - спрашивает Ромм. "Да", - отвечаю. Еще несколько каких-то фраз. Чувствую, рассматривают они меня с Волчеком. Переглядываются. Волчек говорит: "Он с моей Галкой в студии учится". "Ладно, - сказал Ромм, - вот тебе сценарий, садись читай, после поговорим". И ушли в кабинет.

М. Козаков - студент Школы-студии МХАТ

Я перевел дыхание, стал читать. Проглотил буквально за час. Вышел Ромм, спрашивает: "Ну, как" - "Потрясающе!" - "Там три парня, - продолжает Михаил Ильич, - вот одного из трех и сыграешь". "Я хочу одного из трех, - обнаглев, заявил я, - Шарля!" Ромм рассмеялся: "Ладно, попробуем, а там увидим. Иди в гримерную, надо для начала фото сделать. Екатерина Григорьевна, займитесь им". И ушел своей нацеленной, деловой походкой, попыхивая сигаретой, оставив во мне чувство влюбленности, которое не проходит вот уже двадцать лет. А ведь ничего для этого не делал, просто был самим собой, Роммом.

Начались пробы. Рассказывать, как я ревниво всматривался в свои и чужие фотопробы, как по десять раз на дню звонил в группу, пытаясь выяснить результаты, это неинтересно. Поэтому опускаю все подробности, кроме одной, имеющей значение для дальнейшей нашей работы. Я имею в виду кинопробу с Еленой Александровной Кузьминой.

Во время кинопроб Михаил Ильич был в приподнятом настроении - на площадке находились замечательные актеры, которых он давно знал и любил: М. Ф. Астангов и М. М. Штраух пробовались на роль отца, А. П. Кторов и Р. Я. Плятт - на роль Грина. Но в день пробы Кузьминой Ромм был особенно взволнован, а потому сдержан и сосредоточен. Сценарий Габрилович и Ромм писали давно, писали специально для нее.

Напомню содержание фильма. Героиня, Мадлен Тибо, знаменитая французская актриса, гастролирует по разным странам со своим двадцатилетним сыном Шарлем. Ее сопровождает давно и безответно влюбленный в нее импресарио Грин. Отец Шарля, Филипп, оставил семью много лет назад. Мадлен возвращается на родину в 1940 году, Париж оккупируют немцы. Оккупация разлучает Мадлен с Шарлем, он становится коллаборационистом и совершает ряд преступлений, цепь их приводит его в конце фильма к соучастию в убийстве матери.

Сценарий - политический детектив с сильным оттенком мелодрамы. Елена Александровна пробовалась на свою роль: знаменитая актриса, мать взрослого сына, женщина с прошлым - казалось бы, чего волноваться? Работать с ней мне было необычайно легко. Мое уважение к ней, как к актрисе, воспоминание о ролях, на которых выросло мое поколение ("Мечта", "Человек № 217", "Секретная миссия" и др.), разница в возрасте, ее необыкновенная мягкость и женственность - все способствовало успеху пробы. Именно после этой пробы Михаил Ильич сказал мне: "Я не сомневаюсь в том, как ты сыграешь первую половину роли, ту, где Шарль - милый, обаятельный мальчик, но вот сможешь ли ты сыграть убийцу?" Все присутствующие на площадке рассмеялись. Настроение было хорошим у всех и в первую очередь у Михаила Ильича. Но очень скоро все изменилось: Кузьмину не утвердили. Только что появилось распоряжение администрации "Мосфильма" - режиссерам студии не снимать своих жен. Судьба Елены Александровны определилась этим постановлением. Начались пробы других актрис. Поджимали сроки. Искали исполнительницу помоложе. Доведя омоложение роли до абсурда, утвердили Э. Быстрицкую. Мне был двадцать один год, Быстрицкой - всего на несколько лет больше. Когда в кадре, сидя у ее ног, я обнимал ее, говоря: "Мама, родная, ну верь же мне, верь..." - осветители на съемочной площадке фыркали в кулак. Не до смеха было Михаилу Ильичу. Настроение было ужасное, но Ромм продолжал работать, не давая окружающим почувствовать свое истинное отношение к происходящему. И только после съемок, когда мы гуляли с ним по Риге, он часами говорил на волнующую его тему. Почему он говорил это мне? Очевидно, потому, что я был новым человеком в группе, не причастным ни к чему, да еще, как мне думается, он помнил атмосферу моей первой репетиции с Еленой Александровной Кузьминой.

Начали снимать с предфинальной сцены. Трое "незадачливых убийц" - Валентин Гафт, Олег Голубицкий и я - сидят в тюремной камере. Входит наш "шеф" - артист А. Шатов, отвешивает каждому из нас оплеуху и говорит: "Когда три здоровых болвана не могут убить одну женщину, то наутро их находят в морге".

Первый в моей жизни съемочный день. Нас приводят в павильон. Павильон "залеплен" светом, у меня текут слезы оттого, что свет буквально лупит в глаза. Ромм говорит: "Миша, перестаньте плакать раньше времени". Подбегают гримеры, поправляют грим, ассистент оператора тычет в лицо экспонометром, хлопочут костюмеры, стряхивая пылинки с костюмов. В павильоне много посторонних, пришедших посмотреть на первый день съемок Ромма. Глазеют экскурсанты, которых водят по "Мосфильму".

Наконец перед носом щелкает деревянная хлопушка и помреж не менее деревянным голосом восклицает: "Шестая колонна", кадр такой-то, дубль первый!" И спокойный голос Ромма: "Мотор!"

Алджернон Монкриф. 'Как важно быть серьезным' О. Уайльда (студенческий спектакль)

Последняя мысль у меня: "Шатов подходит, я после пощечины отлетаю вправо назад, потом текст, как бы не забыть..." Я не успеваю ничего сообразить, как звонкая оплеуха выводит меня из шокового состояния, я вылетаю из кадра, затем обалдело возвращаюсь на отметку, потом не без злорадства слышу звук двух оплеух по лицам моих коллег, а затем голос Михаила Ильича: "Стоп. Хорошо. Еще раз". После пятого дубля гример подходит к Ромму и говорит: "Михаил Ильич, снимать дальше не имеет смысла - артисты стали пухнуть..." Ромм смеется и поздравляет Гафта и меня с первым в нашей жизни съемочным днем.

Затем группа выезжает на натуру в Ригу. Именно там, в Риге, Ромм прошел со мной всю роль, а потом в Москве, в павильонах, репетировал только перед камерой. В этой роли он полагался на мою актерскую неискушенность, первовосприятие, не хотел меня ни на что "натаскивать". Впоследствии он писал, характеризуя меня для тарификации: "Михаил Козаков проявил в этой работе не только высокую одаренность и интуицию, но и отличные профессиональные качества. По существу, роль сделана им самостоятельно, при очень небольших режиссерских коррективах, не выходящих за пределы ничтожных оттенков..."

Не скрою, лестно читать такое о себе, пусть даже в характеристике для тарификации на ставку 20 рублей, но, конечно же, рельсы, по которым я ехал, были старательно и терпеливо проложены Михаилом Ильичом.

Что касается меня, то я был в превосходном настроении весь съемочный период. Отличный сценарий, хорошая роль, замечательный режиссер. Все три компонента, необходимые для актерского счастья. А партнеры какие! Комиссаров, Плятт, Штраух...

Сняли натуру, вернулись в Москву, начались игровые сцены в павильонах. В это время заболевает Э. Быстрицкая, у меня на глазах выскакивают "ячмени". Съемки остановились. Помню, однажды мне позвонил бывший в то время директором "Мосфильма" И. А. Пырьев и сказал: "Слушай, Козаков, когда ты сможешь сниматься? Каждый твой "ячмень" обходится "Мосфильму" в копеечку. Вот "урожайный" артист!" Наконец я поправился, начал репетировать, а вот Быстрицкую заменили Козыревой. Ромм ожил. Козырева, конечно, была гораздо ближе к этой роли. Ромм работал быстро, четко ставил задачи, "разводил" сцены. Меня поражала столь редкая в кино атмосфера несуетности на съемочной площадке. Он почти не повышал голоса, никогда не "шаманил". Все, что предлагал, было понятно, разумно. Ромма любили все. Иногда, если не ладилось что-нибудь с техникой, Ромм не вмешивался, а для того чтобы отвлечь актеров, сохранить их творческое самочувствие, отводил в сторону, усаживал вокруг себя и начинал рассказывать. Умение рассказывать было одним из самых выдающихся талантов Михаила Ильича. Именно тогда я услышал его знаменитые рассказы о Щукине, об Охлопкове, о съемках "Пышки", об Эйзенштейне, о недоснятой им "Пиковой даме" и еще тысячу разных историй. Потом приходил помреж и говорил: "Михаил Ильич, можно снимать". И мы шли работать дальше. А рассказы эти, как выяснилось потом, всегда прибавляли кое-что к тому, что предстояло нам сделать в следующем кадре.

Не многие знают, что И. Смоктуновский дебютировал в фильме "Убийство на улице Данте". В эпизоде "Кабачок дядюшки Ипполита" есть сцена, когда в дверях появляется молодой человек, сотрудничающий с немцами, и сообщает, что к Мадлен Тибо едет сын Шарль: "... и он едет на велосипеде, через минуту он будет здесь..." - и еще буквально несколько слов.

Приглашен на этот эпизод был актер, недавно приехавший из Норильска. Он никак не мог устроиться на работу, жил в общежитии, был застенчив до невероятности. Он, этот актер, все время оговаривался, "порол" дубли, останавливался, извинялся... Ромм его успокаивал, объявлял новый дубль, но история повторялась. Съемка не ладилась, было уже отснято пятнадцать дублей и ни одного законченного. Этот кадр снимали чуть ли не всю смену. Забегали ассистенты режиссера, стали предлагать Ромму заменить бездарного актера. Ромм вдруг побагровел, стал злым (что с ним редко случалось) и шепотом сказал: "Прекратите эту мышиную возню! Актер же это чувствует. Ему это мешает. Неужели вы не видите, как он талантлив! Снимается первый раз, волнуется. Козакову легче, у него большая роль, он знает - сегодня где-то не выйдет, завтра наверстает, а вот эпизод играть - это дьявольски трудно! А артист талантлив, он еще себя покажет!"

. Козырева - Мадлен Тибо, М. Козаков - Шарль Тибо, А. Кубацкий - крестьянин. 'Убийство на улице Данте'

Вообще Михаилу Ильичу на картине "Убийство на улице Данте" хватало возни с дебютантами. У меня всякий раз перед началом съемок язык от волнения присыхал к гортани и больше всего я думал о том, чтобы договорить текст до конца. Бывалые осветители, заприметившие мою трусость, во время съемок крупного плана подкладывали мне под пятки пятаки, "безусловно" способствующие качественной игре. Козырева собирала в павильоне гвозди... Чем больше соберет гвоздей, разбросанных по павильону, тем удачнее все пройдет. Ромм, обнаружив наши суеверия, хохотал до слез.

Снимаясь в кино, особенно впервые, ты всегда зависишь от того, как реагируют на твои действия в кадре члены съемочной группы. Волей-неволей после команды "мотор" они превращаются в зрителей. А после команды "стоп" актер, как после театральной премьеры, по выражению Станиславского, ходит, словно нищий с протянутой рукой, собирая мнения... В театре легче: когда идет спектакль, актер чувствует зал, его реакцию, тишину, смех или кашель, скрип стульев. По аплодисментам в конце можно определить, чего ждать от "игры во мнения"...

В павильоне иначе. Между командами "мотор" и "стоп" стоит звонкая тишина, никто не смеется вслух, никто не кашлянет и не скрипнет стулом, иначе звукооператор с его вечной заботой о чистоте записи остановит съемку. Сразу после отснятого кадра начинаешь незаметно шарить глазами, пытаясь понять по выражению лиц окружающих, удалась ли сцена. Поэтому так важно, когда твой главный зритель - режиссер - точен в оценках, когда ты ему веришь, а он верит в тебя. Когда он может твердо сказать, что удалось, что лишнее, что попробовать сделать в следующем дубле и т. д. Вот таким режиссером для меня, с которым я чувствовал себя на съемках как за каменной стеной, был Михаил Ильич.

Перед съемкой сцены убийства я переволновался - понимал, что именно она, эта сцена, решит успех роли, а может быть, и картины. В этом эпизоде я много говорю, говорю быстро, на грани истерики. Накануне Ромм у себя дома репетировал со мной, я понял все задачи, уяснил тональность и окраску сцены. Но после злополучной команды "мотор", от излишнего волнения, от экзальтации, до которой себя накрутил, не мог довести сцену до конца. Оговаривался, забывал текст, и так дубль за дублем. В глазах окружающих я читал сомнение, и от этого приходил в еще большее отчаяние. "Что со мной? Что это со мной?! Вот ты и показал всем, что ты за актер..." И чем больше я об этом думал, тем хуже играл. Ромм пришел на помощь. Если бы он стал кричать (что случается в подобных случаях с некоторыми режиссерами) или сказал что-нибудь в таком роде: мол, Миша, что с тобой, соберись, соберись, это очень важная сцена. Ну-ка, давайте еще раз! - тут бы мне и каюк. Но то был Ромм...

"Боря! - обратился он к Борису Волчеку. - Что у тебя сегодня со светом, ерунда какая-то. Проверь, пожалуйста...". Борис Израилевич, двадцать пять лет снимавший с Роммом и понимавший его с полуслова, ответил: "Да, вы правы, Михаил Ильич, надо скорректировать. Всем, кроме осветителей, перерыв на полчаса".

"Слава богу, - подумал я, - хоть не по моей вине". Вышел из павильона в прохладный коридор, закурил. Подходит Ромм, смеется: "Ты что психуешь? Все идет замечательно! Ты даже сам не понимаешь, как все идет замечательно! Подумаешь, текст забыл. Зато какие интонации, как взволнованно по-настоящему. Все ты правильно делаешь. Я это знаю, а они ни черта в искусстве не понимают". Он точно подметил, что я изучаю реакции многочисленной съемочной группы.

Вернулись в павильон. Следующий дубль я сыграл от начала до конца, ничего не спутав. Затем еще один дубль, вошедший в картину. И голос Ромма: "Спасибо, сцена снята!" Облегченный вздох окружающих, которые "ни черта в искусстве не понимают", замкнулся новой репликой Ромма: "Но вы видели сегодня Козакова! Вот перетрусил, а? Да, не ожидал я от него. Сколько пленки пришлось на него потратить. Борис, давай, вычтем с него..." И все хохочут. Смеюсь и я, счастливый, что все обошлось благодаря уму, такту, юмору Михаила Ильича.

Просмотрев эту центральную сцену картины в просмотровом зале, Ромм остался доволен. Особенно ему понравилась реакция киномехаников. Возвращаясь после просмотра пленки, они сказали: "Ну и подонок этот ваш... черный артист". Ромм пришел в павильон, смеясь повторил эту фразу, а потом, повернувшись ко мне, на полном серьезе спросил: "Миша, а вообще-то ты положительные роли можешь играть?" Второй режиссер, проработавший с Роммом много лет, заступился за меня: "Михаил Ильич! Помните, вы на пробах с Еленой Александровной сомневались, как у него негативная сторона роли получится". "Я шучу, - сказал Михаил Ильич, потом грустно, словно вспомнив что-то, повторил: - Я шучу, шучу...".

Картина "Убийство на улице Данте" вышла на экраны в июне 1956 года. Начиная с просмотров в Доме кино, она пользовалась большим зрительским успехом. О ней много писали в газетах и журналах. Главкинопрокат торжествовал. Что касается меня, то эта картина буквально катапультировала меня в киноискусство, я уже не говорю о популярности, которую она мне принесла. Иногда до смешного: "Вон идет, который маму свою убил". Иногда до обидного: прошло двадцать лет, я сыграл множество ролей в театре, снялся в других картинах, среди которых любимые мои роли, а для некоторых я по-прежнему Шарль из фильма Ромма "Убийство на улице Данте".

'Убийство на улице Данте'

Козаков прав. Фильм, выйдя на экран, имел огромный успех. Мало этого, он стал знаменательным событием года и долго находился в центре внимания и критиков и зрителей.

Один из друзей М. Козакова вспоминает о том, как бурно проходили первые просмотры картины: "Публика штурмовала двери, контролеры неистовствовали и сурово оттаскивали всех "зайцев". Я даже видел, как администратор уперся в грудь седого очень корректного человека и ни за что не хотел его впустить, пока не поднял глаза и не увидел на его плечах маршальские погоны.

Помню, что с неделю после просмотра мы только и говорили об "Убийстве на улице Данте". Мы находили, что это новое слово в советской кинематографии, мы восхищались игрой Плятта, Козыревой, но больше всего спорили об образе Шарля Тибо. Его играл никому не известный молодой актер Миша Козаков".

Споры о фильме быстро перешагнули общественные кинематографические кулуары и перебросились на страницы центральных газет. "Советская культура" печатала на своих полосах разноречивые рецензии, отклики и письма зрителей, призывала своих читателей принять участие в дискуссии. Рядом с восторженными статьями можно было прочитать в других газетах и критические заметки. Писатель Василий Ардаматский назвал свою рецензию и фильм Ромма "Пессимистической трагедией". На просмотры устраивали культпоходы. В общем, "Убийство на улице Данте" стало сенсацией.

Дебют в кино студента театрального училища в одной из главных ролей был в пятидесятые годы тоже явлением нечастым. Тем более что роль Шарля Тибо требовала от исполнителя и высокого актерского мастерства, и психологической тонкости, и точности в социальной характеристике образа. Козакову предстояло сыграть Тибо от восемнадцати до тридцати пяти лет, он должен был, по существу, показать становление героя, формирование его мировоззрения, характера, принципов. Задача профессионально сложная и интересная.

Фильм начинается в первые дни войны. Шарль и его мать, известная французская актриса Мадлен Тибо, возвращаются после долгих зарубежных гастролей в Париж. Шарль - красивый, хорошо воспитанный, влюбленный в свою мать, в ее успех юноша. Мы смотрим на него глазами Мадлен Тибо, которая ни на минуту не расстается со своим сыном, возя его за собой по всем гастролям. Она даже зовет его на английский манер: "Чарли". И везде Шарль привык видеть восторженный прием зрителей, комфорт, удобства; все предназначенные матери знаки внимания он принимает как должное. Поэтому и Париж для Шарля - всего лишь один из городов, где должна играть Мадлен Тибо.

- Похож на Мельбурн, - роняет он, глядя в окно. И потом, после некоторого раздумья добавляет: - Моя родина в любом городе, куда мы приезжаем: повсюду я прежде всего вижу афиши: "Мадлен Тибо". Имя моей матери.

Для Мадлен Шарль - ребенок, который нуждается в ее постоянном внимании, в опеке. Рассказывая о нем, она всегда говорит: "Это очень красивый, застенчивый мальчик... Он любит только меня! Вот поклонник, который мне не изменит никогда!"

Таков Шарль в представлении своей матери, таким его играет поначалу и Козаков. Нам нравится этот красивый, по-мальчишески тонкий и угловатый юноша с большими выразительными темными глазами, нам чудится в его поступках нравственная чистота, преданность, непосредственность, свойственный молодости максимализм. В первом маленьком недоразумении с импресарио Мадлен - Грином - зритель еще хочет видеть заботу Шарля о матери, может быть, довольно резкое, но проявление добрых чувств. Во второй стычке с Грином, во время спектакля в Париже, в голосе актера уже появляются интонации хозяина, желание быть взрослым, самостоятельным.

- Я посоветую маме найти другого импресарио! - как-то чересчур холодно и надменно говорит он Грину.

Вообще в отсутствие матери Шарль становится немножко другим, чуть-чуть... Козаков, собственно говоря, почти ничего не меняет в поведении своего героя, только его движения становятся несколько самоувереннее, взгляд жестче, высокомернее, жесты неожиданно развязнее. Что-то наглое проступает в облике этого полуподростка-полуюноши. Но нет, он только хочет казаться взрослым деловым человеком, а по существу, совершенно беспомощен в трудные минуты, абсолютно не приспособлен к жизни.

И снова актер в сцене всеобщего бегства из Парижа играет Шарля растерянным ребенком. Бензина нет, машина застряла на дороге, дальше двигаться невозможно, и Шарль первый теряет присутствие духа, первый поддается отчаянию. Стараясь не показать приступов малодушия и страха, он буквально бежит в город в поисках бензина, бросив на дороге мать и Грина.

Так они расстались на несколько часов, а увиделись через два года...

Мы не знаем, как жил Шарль эти два года, но те изменения характера Тибо, которые только намечались в первых сценах фильма, теперь в исполнении актера приобрели более зримое и точное воплощение. Эти изменения актер видит не только в том, что за два года его герой возмужал, окреп, стал взрослее и старше, не только в его броских щеголеватых костюмах, выглядящих несколько неуместно в маленьком деревенском кабачке, где теперь, скрываясь от фашистов, живет Мадлен Тибо, но и прежде всего в том, что внутренняя холодность Шарля, равнодушие, снобизм, которые раньше можно было только предположить в нем, стали теперь откровенными чертами его характера. Шарль еще пытается подыгрывать Мадлен, послушно исполняя роль нежно любящего сына, но это ему дается все труднее и труднее. Он не может скрыть брезгливой гримасы, целуя больного деда, ему неприятна просьба матери дать покурить деду свою трубку.

Впервые становится ясно, какие они разные: мать и сын. То, что волнует Мадлен, совершенно не трогает Шарля. Пожалуй, именно здесь, во время этой встречи, в голосе Козакова прозвучали впервые снисходительные интонации. С этого момента мать и сын как бы начинают меняться ролями: теперь Шарль корректирует и останавливает Мадлен, поучает ее.

- Правда, прекрасно?! - восклицает Мадлен, приведя Шарля в комнату, где прошло ее детство.

- Какая унылая комната. Бедная мама. Здесь очень плохо... - мертвым голосом отвечает Шарль.

Мадлен еще не понимает, что произошло с Шарлем, но сердце подсказывает ей, что сын изменился.

- Ты какой-то другой... - говорит она. - У тебя какие-то новые глаза...

- Просто я повзрослел.

Но дело не в том, что Шарль повзрослел, стал ежедневно бриться и начал курить, за эти два года самостоятельной жизни в сознании Шарля произошел скачок, маленький мальчик, живший все время при матери, стал взрослым мужчиной, сделавшим свой выбор в жизни. И этот выбор толкнул его на путь измены родине, на путь предателя и убийцы.

Утром в кабачке, где живет Мадлен, - обыск: кто-то донес, что дед Шарля скрывает у себя дома крестьянина, которого разыскивают фашисты. Еще не высказаны первые слова подозрений, еще никто не решается упрекнуть Шарля в предательстве, но тень сомнений, тень недоверия легла на отношения Мадлен и Шарля.

Гамлет. 'Гамлет' Шекспира. Театр имени Маяковского

И Козаков откровенно разоблачает своего героя. Актер произносит последние реплики эпизода уже с нескрываемым раздражением. Это отнюдь не снисходительность, не поучения, теперь это активное противодействие.

- Мама, прошу тебя, перестань заниматься политикой! Ты актриса. Ты умная женщина. Не притворяйся, пожалуйста, деревенской трактирщицей! - зло обрывает он Мадлен.

А дальше клубок событий начинает раскручиваться с устрашающей быстротой. Вместе с Мадлен, приехавшей в Сибур повидать Шарля, мы узнаем, что он три недели прожил у немцев, что у него новые друзья - фашиствующие молодчики, что недавно его видели разбивающим лавку букиниста и уничтожающим книги; вместе с Мадлен мы перебираем вещи в его комнате, и они рассказывают нам о новом Шарле, о его жизни и увлечениях. Это бутылки из-под коньяка вперемежку с порнографическими фашистскими брошюрками, кастет, пустые флаконы. Разговоры о Шарле, его комната и вещи только подготавливают появление самого актера на экране. Это третья ступень падения Шарля в исполнении Козакова. Все то, что зритель только угадывал в первых сценах, получило законченное и логическое завершение в сцене в Сибуре. Войдя в комнату, Шарль не видит матери и ведет себя, как обычно. Он появляется самоуверенный и наглый, в губах его зажата горящая сигарета, в походке, в движениях - независимость преуспевающего человека. Посвистывая и покачиваясь на носках, смотрит Шарль на отца. Сейчас ему не перед кем притворяться, играть роль мальчика из хорошей семьи, преданного сына; процесс становления завершен - перед нами типичный фашистский молодчик сороковых годов. Актер не меняет грим, собственно, не так уж внешне и изменился Шарль за два года, и в то же время перемена, происшедшая с ним, разительна. Шарль Козакова по-прежнему красив, но красота эта почему-то теперь вызывает отвращение. Она теряет одухотворенность, юношескую чистоту, мягкость. На наших глазах красота Шарля становится недоброй, жестокой и циничной. Презрительная гримаса сделалась теперь привычкой. И дело не только в том, что говорит молодой Шарль Тибо, а в том, как он произносит слова, каким развязным и наглым кажется его тон, какими устрашающе пустыми и равнодушными стали его глаза.

Козаков рассказывает трагическую историю падения своего сверстника, француза Шарля Тибо, с тонким пониманием человеческой психологии. В его интерпретации путь от беспринципности к предательству оказался логическим завершением характера героя.

Шарль Козакова не плохой и не хороший. Он не фанатик и не законченный подлец. Он обыкновенный, заурядный обыватель, не обладающий ни особенными талантами, не умеющий ни сильно чувствовать, ни страдать, жертвовать, быть великодушным, ненавидеть. Шарль мелок. Но и это еще не самый большой недостаток; главное то, что Тибо - человек без личных убеждений, без собственных идеалов, человек, которого обстоятельства могут сломать, сделать предателем, убийцей, что, впрочем, и происходит в картине.

Шарль приходит к фашизму не случайно. Человек без родины, без глубоких привязанностей и чувства патриотизма, глубоко эгоистичный и неблагодарный, Шарль находит в фашизме ту силу, которая позволит ему самоутвердиться, сделать карьеру, получить власть.

Он понял простую истину: можно утвердиться в жизни с помощью кулака.

- Мне надоели умные разговоры. Умников мы будем вешать на фонарях! - говорит Шарль. - Мы будем строить новую Европу - Европу без коммунистов и болтунов.

Одна из центральных и наиболее трудных сцен в фильме - убийство Мадлен Тибо. Этот эпизод, значительный по своей драматической сущности, требовал от актеров тончайшего анализа психологии героев, их поступков и действий. У Козакова в сцене убийства была сложнейшая партитура взаимоотношений с матерью, которую он, как музыкант, должен был виртуозно и очень четко проиграть вместе с Козыревой.

Темная улица на окраине провинциального города, занавешенные окна домов, Шарль поднимается по шаткой деревянной лестнице к матери для решительного разговора. Война окончена, и Мадлен, хорошо знавшая предателей в лицо, могла выдать Шарля и его друзей патриотам. Шарль понимает, что в случае отказа матери молчать ее ждет смерть, но старается не думать об этом. Рядом с ним два "друга", известные профессиональные убийцы. Для Мадлен Тибо уже не секрет, что Шарль сотрудничал с фашистами, что он не только громил лавки букинистов, но и выдал немцам патриотов в деревне, донес на своего отца, участвовал в убийстве импресарио Грина...

Разговор начинается спокойно. Шарль старательно разыгрывает свою прежнюю роль - любящего внимательного сына, но внутреннее беспокойство не дает ему до конца сосредоточиться. Он говорит, говорит без конца, не давая матери ответить, возразить, задуматься над его словами; глаза Шарля лихорадочно блестят, губы то и дело пересыхают. Да, он теперь деловой человек, да, он продает пылесосы, да, он собирается жениться, да, его невеста очаровательна. Он познакомит их, и они будут гастролировать все вместе. И вдруг простой вопрос Мадлен прерывает весь этот нестройный поток слов:

- Почему ты не спрашиваешь меня, как здоровье Грина?

Козаков замирает от неожиданности. Мы видим, как вдруг бледнеет его лицо. Следующую фразу он произносит деревянным голосом, без интонаций:

- Как здоровье Грина?

- Он умер.

Шарль теперь со всей очевидностью понимает, что мать все знает, что сейчас начнется все то, чего он так боялся. Он продолжает молчать, и Мадлен вынуждена вновь спросить:

- Почему ты не спрашиваешь меня, отчего он умер?

- Отчего он умер?

- Его убили.

Шарль молчит.

- И знаешь, кто его убил?

Шарль повторяет ее слова почти механически, не отрывая взгляда от лица матери:

- Кто его убил?

- Ты. И те двое, которые сейчас приходили с тобой.

Итак, все кончено, роковые слова произнесены. Надо что-то делать, искать оправдания... Но как? Шарль хочет сосредоточиться, оттянуть время, собраться с мыслями. Он мечется по комнате, перебирает ненужные вещи, увлекает мать в заднюю комнату и здесь наконец бросается перед ней на колени:

- Мама, родная, ну верь же мне, верь! Я не убивал его! Мы уедем с тобой отсюда. Мы уедем далеко, в Америку... Я действительно стану твоим импресарио. Мы забудем все. Мы будем ездить по всему свету. Нас будет в мире двое, мама!

Залитое слезами лицо Шарля, дрожащие губы, глаза, полные любви и мольбы, - как будто и не было разлуки, войны, смертей, предательства, как будто перед нами прежний Шарль Тибо, милый мальчик, воспитанный, интеллигентный, добрый... "вечный поклонник" матери.

Николай Нагорный. 'Трудное счастье'

Но доводы исчерпаны, Мадлен собирается к прокурору. Козаков, отбросив ласковый тон, судорожно вскакивает на ноги.

- К здешнему прокурору? Но ведь он почти коммунист! Он засадит меня в тюрьму...

Актер до мельчайших психологических нюансов разрабатывает линию поведения Шарля в этой сцене. Его герой пытается воздействовать на мать, испугать ее тем, что его ждет.

- Я буду сидеть десять, двадцать лет... Мама! - настойчиво повторяет он, заглядывая Мадлен в глаза. И перед нами вдруг на какой-то очень короткий момент снова мелькнуло в облике Шарля что-то детское, растерянное, испуганное...

Дальше актер продолжает нервной скороговоркой:

- ... они найдут нас где угодно! Они найдут меня и в тюрьме! Они повесят меня в камере!

Не действует. Тогда Шарль Козакова бросает последний козырь:

- Они убьют тебя тоже! Слышишь? Имей это в виду - тебя тоже! Даже раньше, чем меня.

Эти слова актер произносит с особым значением, медленно, наблюдая за Мадлен. Мать по-прежнему тверда. И вот тогда перед нами появляется тот настоящий Шарль, которого до сих пор никогда не видела Мадлен. Исчезает выражение беспомощности, растерянности, взгляд становится жестким и злым, губы вытягиваются в одну узкую полоску, даже голос кажется чужим и властным. Шарль выхватывает револьвер и направляет его дуло на Мадлен.

- ... Мне надоело плакать и причитать! Ты не выйдешь отсюда, пока не поклянешься, что поверила каждому моему слову!

И снова перелом в поведении Шарля. Оказывается, он не может выстрелить в мать, как не мог противоречить фашистам. Он трус по натуре. Именно это играет в финальной сцене Козаков. Еще секунда... сейчас Тибо спустит курок... Но секунда прошла, губы Шарля дрогнули, лоб вдруг покрылся крупной испариной, и дуло качнулось в руке...

Итак, в трактовке актера судьбу Шарля решает эгоистичный страх, отсутствие в его жизни моральных устоев, непонимание истинных ценностей жизни. Сцена разоблачения Шарля Тибо, его нравственного падения- самая значительная в работе молодого актера, и сыграл он ее с настоящим профессиональным мастерством.

Картина "Убийство на улице Данте" вышла на экраны, и в одно прекрасное утро студент театральной студии МХАТ Михаил Козаков проснулся знаменитым. Его портреты запестрели на стендах, он улыбался прохожим с громадных киноафиш, его фотографии спрашивали в газетных киосках, у него появились поклонники и поклонницы, о нем писали в газетах и журналах известные критики.

Газеты писали: "Самая трудная роль у самого молодого актера - М. Козакова. Он очень естествен, чужд фальши" ("Вечерняя Москва").

"Молодой артист М. Козаков, исполняющий роль сына Мадлен Тибо, впервые выступает в кино, и его можно поздравить с удачным дебютом. Поздравить и предупредить, что глубина художественного образа не может быть создана внешними приемами, что ему необходимо более глубоко вникать в тайны человеческих переживаний" ("Комсомольская правда").

Итак, слава пришла к Михаилу Козакову со всеми своими атрибутами: с цветами, телефонными звонками, с журналистами и фотокорреспондентами, с шумными студенческими аудиториями. Скромный, никому не известный студент превратился в "кумира".