Портреты

Е. Сергеев. Андроников рассказывает

Имя этого человека настолько популярно, что телевидение часто выносит его в заглавие целой серии передач и фильмов. В телепрограмме под рубрикой "Премьеры" значится просто и коротко "Ираклий Андроников рассказывает..." или "Слово Андроникова". Тем не менее при всем лаконизме названия в нем указаны и автор и исполнитель и одновременно дана краткая аннотация к работе и обеспечена вполне достаточная реклама ей, ибо после каждого выступления Андроникова на телевидение приходят пачки писем с просьбой повторить передачу.

'Слово Ираклия Андроникова'

Устные рассказы Ираклия Андроникова сугубо телевизионны, хотя большинство их написано до распространения телевидения у нас в стране. В этом нет никакого парадокса. Стоит вспомнить, например, что пантомима, появившаяся за целые столетия до немого кино, оказалась настолько кинематографичной, что даже в 30-е годы, когда кино стало уже звуковым, на эстрадах и цирковых аренах мира многие мимы-комики работали под Пата, Паташона и Чарли Чаплина. Андроников может читать свои новеллы и с эстрады, и в узком кругу, и даже для одного слушателя, что он, собственно, и делает довольно часто, но ТВ необходимо ему не только для тиражирования произведений, оно единственный способ их закрепления, сохранения. Сделать свою работу долговечной - естественное стремление каждого художника. Ираклий Луарсабович неоднократно пытался фиксировать устные рассказы и на магнитофонной пленке и в печати. Но только телевидение дало ему материал, в котором его творения могут быть закреплены. Слитность материала с произведением оказалась столь полной, что ныне кажется, будто все его работы сделаны по заказу Центрального телевидения. Один рецензент даже остроумно заметил, что если б ТВ не было, его следовало бы изобрести специально для Андроникова. Однако эта полнота слияния родилась не сама собой, и путь к ней был не так уж прост. В первой своей телеработе, которая называлась "Впервые на эстраде", Андроников, появившись перед камерой, не сошел с подмостков. Ныне-то мы знаем, что интереснее всего наблюдать за лицом Ираклия Луарсабовича, а точнее даже - за его глазами. Они становятся то веселыми, озорными, то старчески-печальными, то детски-наивными. Когда, как, каким неуловимым движением он меняет взгляд? Но вот перед нами новый герой, и лицо Андроникова дeлaeYcя резким и угловатым, или добродушно расплывшимся в улыбке, или величественным. Легкий наклон головы, скупой плавный жест-и видишь академика Тарле, рассказывающего о Наполеоне так, словно он сам только что из Тюильри; непринужденная горделивость осанки,'знакомый голос и взгляд словно сквозь пенсне - и появляется Качалов, разговаривающий с А. Толстым, а через секунду и сам Толстой. Удивляет лаконичность и деликатность андрониковского жеста и мимики. Он может показать манеру держаться и даже походку своего героя, не вставая со стула. Но в своей первой телеработе автор-исполнитель словно бы не полагается сам на себя. Его жест широк и размашист, мимика несколько гротескна, передача построена преимущественно на общих и средних планах. Будто читает он не для близкого зрителя, а для пятнадцатого ряда партера.

Это первое знакомство; тут Андроников и телевидение не очень доверяли друг другу, каждый придерживался испытанных приемов своего искусства. Но вот взаимопонимание наладилось, и Ираклий Луарсабович берет на себя смелость пробыть на экране час, а телевидение соглашается помочь ему. Целый час! Это был риск, ибо считалось, что пятнадцать минут непрерывного говорения с экрана усыпят любого зрителя. Видимо, поэтому авторы передачи решили подстраховаться и пригласили актеров на роль аудитории, которая, если понадобится, покажет телезрителю пример стойкости и подскажет, как надо реагировать, а заодно и поможет рассказчику. Но "подпорки" не потребовались, более того, они казались каким-то инородным телом в ткани передачи - Андроников блестяще справился с задачей. Однако и после этого столь удачного эксперимента ТВ и Андроников еще долго подыгрывали друг другу, но было уже определено главное: барьера несовместимости между ними нет и быть не может. Малый экран обогатился еще одним жанром, а автор обрел наконец материал, в котором может закрепить свои произведения,- видеозапись. В будущем, когда кассеты видеопленки станут продаваться так же, как сегодня грампластинки, работы Андроникова займут свое место на полках видеотек.

Как же обозначить жанр, в котором он работает? Сам автор называет его устными рассказами, но это, видимо, не совсем так. Выступает же с устными рассказами, например, и Елизавета Ауэрбах. Но у нее это хорошо исполненные забавные истории, не требующие ни перевоплощения, ни узнаваемости созданного образа. Их можно смотреть, а можно и просто слушать - они от этого не много теряют. Не потому ли на голубом экране она появляется редко, и то как один из участников транслируемого концерта. К тому же среди телевизионных работ Ираклия Луарсабовича есть и своеобразные экскурсии-репортажи из музеев музыкальной культуры и Искусства народов Востока, из Ленинской библиотеки, из Ленинградской филармонии, как, например, в фильме "Воспоминания о Большом зале", где он рассказывает о Листе и Глинке, о Чайковском и Рахманинове, о Гауке, Голованове, Мравинском и Нейгаузе, о Соллертинском, об исполнении во время блокады "Ленинградской симфонии" Шостаковича, о том, что есть Ленинградская филармония в истории русской культуры, о том, что связано с этим залом лично для него. Рассказывает, то неторопливо прохаживаясь между рядами кресел, то стоя у колонн на галерее, где в молодости часто слушал музыку или смотрел выступления знаменитых артистов,- например, Качалова. Рассказывает по-своему, позволяя нам увидеть воочию каждого, о ком ведет он речь.

А сколько раз Андроников приглашал телезрителей в гости на квартиру к Горькому, А. Толстому, Маршаку. И был он не гидом, не экскурсоводом ("вот столовая, тут кабинет, посмотрите - это подарки читателей"), нет, он, как всегда, просто рассказывал о том, что знает сам и что услышал от других, а интерьер квартиры служил лишь фоном, помогающим ему изобразить, а нам представить живой облик ее хозяина. Эти передачи явно не умещаются в рамки устных рассказов, но никому и в голову не приходило утверждать, что тут Андроников выступает не в своем жанре, занимается чужим делом. Более того, даже трудно представить в этой роли кого-то другого. Здесь же стоит воспомнить и такие его работы, как "Загадка Н. Ф. И." и "Тагильская находка". В принципе это популярное изложение результатов литературоведческого поиска. Вместо телепередач могло появиться научное сообщение "Об обнаружении новых материалов по проблеме...". Но Андроников превращает их в художественные произведения, которые кто-то очень точно окрестил "детективами без преступлений". Это - разворачивающееся перед нами историческое исследование и одновременно расследование. В "Тагильской находке", где автор знакомит зрителя с новыми материалами о последних днях жизни Пушкина, он развертывает картину петербургского "света" середины 30-х годов прошлого столетия. Десятки имен, десятки персонажей, обозначенных одним-двумя штрихами, создают атмосферу салонной толчеи. Словно выхваченные объективом и приближенные к нам проходят по экрану и Жуковский, и Вяземский, и Софи Карамзина, ироничная, взбалмошная дочь известного писателя и историка, и Екатерина Карамзина, его вдова. Вот на периферии сцены появляется Жорж Дантес. Любопытство влечет разглядеть того, кто "прибыл к нам по воле рока, на ловлю счастья и чинов". И Андроников показывает Дантеса, но мы не можем запомнить его лица - в нем ни одной характерной черты, сплошная безликая красивость, как в архитектуре николаевского ампира. А где же Пушкин? Его присутствие постоянно ощущается, но Андроников не изображает поэта. Он применяет тот же прием, который использован Булгаковым в его пьесе "Последние дни".

Рассказывают, что Комиссаржевская, взяв однажды таблицу умножения, прочла ее, как страстный монолог. Андроников читает письма, документы, но так читает, что перед зрителем разыгрывается одна из самых страшных трагедий в истории русской культуры. И ужас усиливается тем, что большинство ее участников считают это водевилем с очаровательным любовником и ревнивым мужем, на худой конец небольшой семейной драмой. На наших глазах Андроников превращает разрозненные письма в документальную пьесу, сам осуществляет постановку и сам же играет ее.

А может, это "театр одного актера"? Ведь назвал же его В. Шкловский "говорящим мимом". Но тогда надо добавить - и одного драматурга и одного круга ролей, поскольку исполнитель не стремится разнообразить свой "репертуар", а, напротив, постоянно представляет одних и тех же героев. И в этом, кстати, одна из его характерных особенностей. Можно, конечно, говорить и об актере Андроникове, но называть его только актером как-то язык не поворачивается.

Вообще-то это имитация, подражание. Ныне само слово "подражание" звучит несолидно, а в применении к творчеству может быть воспринято даже как обвинение в отсутствии индивидуальности. А между тем подражание - древний жанр, и не только театра, но и искусства вообще. Пушкин, например, не стеснялся выносить это слово даже в заглавие стихотворения; в живописи известно немало прекрасных полотен, называющихся "Пейзаж в стиле такого-то", "Натюрморт в манере такого-то". К тому же Андроникова трудно заподозрить в отсутствии творческой индивидуальности. Как раз напротив- яркость и единичность такой личности в искусстве мешает однозначно определить вид его деятельности.

Проще и, на мой взгляд, правильнее всего было бы назвать жанр по имени автора. Ведь называют же в спорте различные приемы и фигуры именами их исполнителей - прыжок Фосбери, элемент Корбут. Ираклий Луарсабович Андроников выступает в собственном жанре, который возник и развился потому, что в этом человеке, может быть, случайно, но так счастливо и нерасторжимо переплелись:

• во-первых, талант писателя,
• во-вторых, наблюдательность и мастерство артиста,
• в-третьих, знание и ум исследователя,
• в-четвертых, богатая событиями и встречами судьба.

Корней Иванович Чуковский признавался, что за всю жизнь он ни разу не встречал человека, который хотя бы отдаленно напоминал Андроникова. Не потому ли в работах Ираклия Луарсабовича всегда привлекает то, что свойственно только ему, что может сделать только он. Всегда интересны те его произведения, где проявляются все четыре составные части его таланта. Именно все четыре, ибо есть и писатели, чьи биографии столь же богаты встречами и событиями, есть и имитаторы (большинство их занимается пародиями), способные, может быть, даже точнее Андроникова передать окраску и звучание чужого голоса, есть и искусствоведы, блестяще владеющие устным словом. Но пока мы не знаем другого человека, соединившего в себе, подобно Андроникову, такие разнородные таланты.

Четырехсерийный фильм "Слово Андроникова" не только самая значительная, но, пожалуй, и самая характерная из телевизионных работ Ираклия Луарсабовича. Все ее удачи и все ее погрешности обусловлены манерой самого автора, а не особенностями режиссуры, съемки или монтажа. Здесь телевидение уже полностью доверяет исполнителю. Это не значит, что режиссер оказался не у дел. Нет. Мы должны быть ему благодарны за то, что он сделал все возможное, чтобы показать зрителю не собственное умение, а мастерство человека, сидящего перед камерой, чтобы выполнить, может быть, сложнейший завет Станиславского, говорившего, что режиссер должен умереть в актере. Кстати сказать, такая режиссерская манера становится ныне определенной нормой нашего литературного телевидения, и это чрезвычайно отрадно. Стоит вспомнить "Домик в Коломне" с Сергеем Юрским и "Конек-Горбунок" с Олегом Табаковым или последние телефильмы Игоря Владимировича Ильинского, чтобы ясно увидеть, что сегодня телевидение стремится посмотреть людей, а не показать себя.

...Покрытый скатертью круглый стол, на нем стакан чая в металлическом подстаканнике, тяжелая штора, на стене портрет Шаляпина работы Валентина Серова. Камера окинула все это ожидающим взглядом и, как зритель в предвкушении встречи с интересным собеседником, устроилась поудобнее, сосредоточив все внимание на рассказчике. Ираклий Луарсабович быстрым шагом подходит к столу, садится и без лишних церемоний, как старый знакомый, начинает рассказ - так возобновляют прерванный разговор, так с отточия продолжают незаконченную мысль в письме к хорошему приятелю.

Но вот после первых фраз, когда становится ясно, что речь снова пойдет о том, как молодой Остужев увидел горло Шаляпина, закрадывается сомнение. Да стоит ли, право, вновь и в том же исполнении слушать рассказ, известный настолько, что, кажется, сам бы мог его пересказать. Это уже и читано, и слышано, и даже в свое время видено по телевидению в фильме "Ираклий Андроников рассказывает...". О каком новом прочтении, о какой интерпретации может идти речь в данном случае? Но вот ведь загвоздка - сидишь и слушаешь, и с таким же, по крайней мере не меньшим вниманием, чем в первый раз.

Чем же Ираклий Андроников держит капризную телевизионную аудиторию, которая в любую минуту может уйти или переключить программу, в отличие от той, что приходит на его эстрадные выступления? А тем, видимо, что он не пересказывает, не повторяет известного, а рассказывает наново, сейчас, сию минуту, в нашем присутствии. И повествование наполняется новыми деталями, новыми штрихами, черточками. Ему придается иная окраска, иной оттенок. Всего лишь черточки, оттенки, но ведь перед нами портреты, пусть устные, но все равно портреты Остужева и Шаляпина. А у портретиста оттенки, черточки и штрихи весьма значимы.

А точнее говоря, жанр Андроникова не сам портрет, а именно штрих к известному портрету. Вот тут-то и выявляется скрытая тонкость режиссуры. Не случайно четырехсерийный фильм начинается именно этим рассказом, и не случайная деталь интерьера - портрет Шаляпина, портрет известный, портрет в полный рост. Добавления, привносимые Андрониковым, не претендуют на раскрытие всей полноты образа. Это именно добавления, и они так же интересны, как ссылки в хорошей книге.

Любопытна и другая черта андрониковской манеры повествования. Обычно он подает героя как бы из третьих уст, он рассказывает об Остужеве, а тот в свою очередь о Шаляпине или Сальвини, при этом получается сложное, многослойное построение, которое, казалось бы, должно затруднять восприятие. Отнюдь. Рассказы со столь сложной структурой, по-моему, слушаются и смотрятся с большим интересом, чем другие, сделанные проще. Может быть, суть в том, что стиль, отбор фактов, интонация характеризуют не только героя, но и самого рассказчика. И Остужев и Всеволод Иванов, говорящий об Александре Блоке, поданы Андрониковым не описательно, а драматургически, в действии, к тому же оба выступают в том же амплуа, что и наш автор (и, видимо, владели искусством устного рассказа в такой же, если не в большей степени). Поэтому выбор Андрониковым героев и тем в этих произведениях представляется естественным, само собой разумеющимся, не требующим пояснений. И сам Ираклий Луарсабович выступает в этом случае не столько сочинителем, сколько собирателем устных произведений, как бы составителем антологии этого жанра, антологии, изданной им на телевидении.

А в том, что это не просто разговоры, а подлинная литература, убеждает не только страстный монолог автора в финале фильма "Ираклий Андроников рассказывает..." и не только слова Горького в новелле "Первая встреча с Горьким", об этом свидетельствует анализ текста устных рассказов. Стоит сравнить слова героев в одних и тех же произведениях, исполненных в разное время, и легко убедиться, что Остужев, Толстой, Соллертинский, Качалов не повторяют сказанного от и до. Мало того, Андроников изображает Шаляпина, Блока, Сальвини, с которыми не был знаком; представляет Вяземского, Жуковского, Карамзиных - их-то он просто не мог знать. Но ведь он не припоминает, наморщив лоб, все с точностью до запятой, а воссоздает образ, вживается в него, начинает думать его мыслями. Суть не в том, что слова, вложенные Андрониковым в уста Жуковского или А. Толстого, можно закавычить и превратить в цитату. Веришь автору потому, что его герои если и не говорили так, то могли бы сказать - это в их характере, в их стиле. Тут Ираклий Луарсабович творит по законам исторической прозы. Он воссоздает образ Толстого так же, как тот воссоздал Петра. Зачастую Андроников изображает своих персонажей вроде бы описательно, вроде бы не перевоплощаясь. Но глядишь, в авторском тексте то тут, то там мелькают слова, обороты, а то и целые речевые конструкции, свойственные скорее герою, нежели рассказчику. Гармонично ввести в свой язык чужое слово, взглянуть на мир глазами героя, оставаясь в то же время собой,- это "несобственно прямая речь", один из сложнейших приемов литературы, которым блестяще владел Чехов.

Так же чисто литературно Андроников мастерски воспроизводит то неуловимое, что называется духом времени. Одна-две на первый взгляд незначительные детали, несколько слов, вполне знакомых, но уже редко произносимых, к тому же слегка напевных и акающих на старомосковский манер,- и мы словно погружаемся в атмосферу лет, безвозвратно ушедших.

Да, устные рассказы - полномерная проза, и у нее, как у всякого литературного жанра, свои законы, которые даже самому Андроникову не дано нарушать. Но порой он на правах хозяина пытается их обойти, и тогда выходят произведения... скажем так - менее удачные. Мастерство автора-исполнителя спасает их, но все-таки они заметно проигрывают в соседстве с другими, созданными по законам жанра, а не вопреки им.

С генералом Порфирием Георгиевичем Чанчибадзе Андроников знакомил телезрителей впервые. И вот ведь парадокс: неизвестный новый рассказ слушался со значительно меньшим интересом, чем предыдущий, неоднократно слышанный.

Во вступлении Ираклий Луарсабович сказал, что генерал Чанчибадзе личность незаурядная и что он мог бы говорить о нем до утра. Но в необыкновенность героя просто веришь на слово столь авторитетному автору. Из новеллы, по-моему, этого не следует.

Мне кажется, что это не рассказ, а скорее, очерк, но у очерка иные законы. Поэтому здесь дарование автора - эта необычная сумма талантов - используется лишь на треть. Когда он рассказывает о Качалове, Алексее Толстом, Соллертинском и других, то за каждым словом, за каждой авторской ремаркой ощущается человек большой культуры, профессиональный литературовед, обладающий капитальными знаниями и близко знакомый с кругом людей искусства. В рассказе о человеке иного круга этот талант Андроникова, по-моему, остается втуне и ничем не замещается, поскольку сам он человек невоенный. Лишь половинное применение находит и другая его особенность- имитация. Наверное, даже наверняка, Андроников точно воспроизводит голос генерала, но у зрителя это не вызывает чувства узнавания.

О Чанчибадзе не только можно, но и нужно писать, но... Может быть, в будущем Андроников создаст повесть о Порфирии Георгиевиче или другой рассказ, а возможно, как-то изменит и дополнит этот - что гадать? Ведь сам автор говорит, что работа над устными рассказами никогда не прекращается. Они живут и изменяются вместе с ним. И во всех фильмах телевидение фиксировало не единственный, окончательный вариант, а просто один из этапов жизни постоянно варьируемых новелл. Но, видимо, само сознание, что сейчас рассказ не просто исполняется, а закрепляется на пленке, побудило Андроникова (может, даже интуитивно) улучшать свои произведения. Нет-нет да и мелькнет фраза настолько отточенная и завершенная, что как-то даже неудобно причислять ее к устной речи. Вдруг Ираклий Луарсабович собьется и начнет говорить как по писаному. Вот тут и вспоминаешь, что один из видов телевизионных помех называется "строками". В эти минуты пропадает, может быть, самое главное свойство Андроникова, которое роднит его с лучшими актерами, которое приковывает нас к экрану во время его выступлений,- умение творить именно сейчас, при тебе. Воочию наблюдать, как в твоем присутствии рождается произведение,- это же почти чудо. Не потому ли люди, даже те, что никогда не пойдут на вернисаж, готовы часами из-за плеча художника смотреть, как он пишет. Не это ли чудо пытаются ощутить исследователи, разыскивая наброски рукописей и черновые партитуры давно известных творений. В работах Андроникова привлекает не результат (большинство его рассказов давно известно многим зрителям), а процесс. По-моему, именно этим он телегеничен. Ведь само ТВ не результативное, а процессуальное искусство. Давно подмечено, что на телеэкране ре-петиция балета смотрится с большим интересом, нежели сам балет. На телеэкране все шероховатости, все оговорки, ошибки, словесные повторы, непредусмотренные паузы, вызванные поисками нужного слова, приобретают особое значение - это естественно, а значит, правдиво. Во всех телефильмах Андроникова перед зрителем разыгрывается не всегда заметный спор между актером и писателем. Писатель, чтобы быть правдивым, ищет единственно верное слово (иногда заготавливает его впрок), а актер с той же целью от него отказывается. Порой, как, например, в рассказе "Земляк Лермонтова", в спор вмешивается еще и литературовед.

В жанре Андроникова автор (он же исполнитель) может в разное время один и тот же случай преподнести как анекдот, курьез или как размышление, раздумье о судьбе героя. Прежде его произведения казались, скорее, юмористическими. Передача "Первый раз на эстраде" была уморительно смешной, хотя, конечно, и в ней имелось немало серьезного и познавательного. Но держал Андроников аудиторию именно юмором, комичностью содержания и исполнения. Последние работы Ираклия Луарсабовича гораздо сдержаннее и, я бы сказал, философичнее. Нет, ни сами рассказы, ни манера их чтения не стали от этого скучнее, да и юмора в них по-прежнему достаточно, но сместился центр тяжести, акцент. В известных произведениях основной интерес теперь представляют не курьезы, а мысли автора, его краткие, но очень точные замечания и наблюдения о природе дарования того или иного героя, о специфике художественного мировосприятия, о соавторстве талантов, именуемом театром.

Телевидение предоставило Андроникову большие возможности. Но ведь влечение должно быть обоюдным, взаимным. Андроников в свою очередь тоже необходим одиннадцатой музе. Поскольку существует и развивается литературное телевидение, поскольку мемуары, историческая и документальная проза - почтенные и глубоко уважаемые жанры литературы, постольку ТВ не могло обойтись без работ Ираклия Луарсабовича, которые телегеничны по самой своей природе. Их зрелищность и интимность (ибо Андроников умеет говорить так, словно рассказывает не всем сразу, а именно тебе), компетентность их автора в вопросах искусства и непринужденность, с которой он держится перед камерой, а также исключительно телевизионное ощущение сопричастности тому, что творится у тебя на Глазах, которое с таким мастерством передает Андроников,- все это словно рождено для малого экрана. Если свести вместе все телевизионные работы Андроникова, то ясно видишь, что в течение многих лет он непрерывно ведет на телевидении одну не обозначенную в программе, но довольно постоянную рубрику, которую условно можно назвать "По галерее памяти".